Наступил 14-й день нисана (марта) — день, ве­чером которого каждый израильтянин обязан был совершать Пасху, под страхом в против­ном случае изгнания из среды народа Божье­го. Пасхой назывался агнец, которого, после законом предписанного приуготовления, вкушали с различными обрядами, — в память благодеяния Божьего, оказанного народу еврейскому освобождением его из египетского рабства, особенно же в воспоминание чудесного избав­ления с помощью знамения крови агнчей первенцев ев­рейских от ангела, погубившего первенцев египетских (Исх. 12, 17-27). На другой день, в память того же собы­тия, начинался семидневный праздник опресноков, в продолжение которого, равно как и самой Пасхи и навечерия ее, израильтянин, под страхом смерти, должен был хранить себя от всего квасного (Исх. 12, 15). Знаменование Пасхи было так важно, законы касательно со­вершения ее так строги, самый обряд так знаменателен и поучителен; притом с ней соединено было столько утешительных воспоминаний в прошлом и радостных надежд в будущем, — что празднование Пасхи издревле сделалось главой всех празднеств иудейских, душой об­рядового закона, народным отличием еврея, квинтэс­сенцией его веры и символом упования. Уже одного этого достаточно было для Иисуса Христа, чтобы совер­шать Пасху (как действительно Он всегда и совершал ее) в определенное законом время, с соблюдением всех об­рядов, освященных веками и примером праотцов и про­роков: ибо одно из главных правил великой деятельнос­ти Сына Человеческого во время служения Его состояло в том, чтобы поддерживать всякое истинно полезное уч­реждение, ни в каком случае без явной нужды и важных причин не оставлять без исполнения ни одного из зако­нов Моисеевых, усиливать и распространять все, что могло служить пищей для веры и добрых нравов, вести к исправлению сердца и жизни (Мф. 3, 15).

Но кроме того, была еще одна причина, по которой Пасха Моисеева была для Иисуса Христа, можно ска­зать, вожделеннее и священнее, нежели для всех прочих Его соплеменников по плоти: агнец пасхальный, служа символом прошедшего благодеяния, в то же время, по намерению Промысла, еще более служил прообразом Его собственного лица и предназначения (Ин. 19, 36). Заклание агнца и примирительная кровь его, отвратив­шая некогда ангела-губителя от первенцев еврейских, предызображала собой будущую крестную смерть истин­ного Агнца Божьего, вземлющего грехи всего мира; ра­достный исход израильтян из Египта после совершения Пасхи предвещал благодатное освобождение рода человеческого от ужасного рабства греху, смерти и дьяволу, следующее за совершением великой крестной жертвы на Голгофе.

При таком взгляде на Пасху как все в ней для Богочеловека должно было быть священно и важно! Празднуя сей праздник, Он всякий раз, можно сказать, предпраздновал будущую смерть Свою. Теперь, когда пришел час заменить прообразование самым делом — кровь агнца пасхального кровью собственной, наступа­ющий праздник Пасхи был тем ближе сердцу Иисуса: и Он, несмотря на великие препятствия со стороны вра­гов, восхотел совершить его особенным образом, в Сво­ем, Божественном духе (Лк. 22,15), так, чтобы последняя вечеря пасхальная послужила решительным окончанием Завета Ветхого, началом и полным выражением Нового, памятником Его преданности воле Отца Небесного и безмерной любви к человечеству, символом внешнего и средоточием внутреннего единства всех Его последова­телей с Ним и между собой (Ин. 13, 1-4; 17, 26).

Главным препятствием к совершению Пасхи был Иу­да. Узнав предварительно о месте, избранном для совер­шения ее, вероломный ученик не посовестился бы дать знать о том первосвященникам (Мф. 26, 16), а они могли окружить дом стражей и схватить празднующих. Таким образом, была бы нарушена тишина самых священных минут; Учитель не имел бы времени проститься со Свои­ми возлюбленными учениками достойным для Него, не­забываемым для них образом; не успел бы укрепить их против наступающих искушений, передать им Свои по­следние чувства и Свой дух — напитать их в живот вечный негиблющим брашном Тела и Крови Своей. Изгнать же для избежания опасности предателя из Своего сообщест­ва — все еще тяжело было для сердца Иисусова. Человеко­любец хотел до последнего момента остаться тем же самым для Иуды, чем был для прочих учеников — другом, наставником и отцом. Последняя вечеря, так обильная чувствами необыкновенной любви и благости, действия­ми чрезвычайной кротости и смирения, должна была стать для погибающего апостола последним призывом к покаянию или — последним доказательством его нераска­янности и ожесточения. И мудрая любовь Иисусова на­шла другое, столь же верное средство устранить опасность для совершения пасхальной вечери, не изгоняя ученика-предателя: оно (как увидим сейчас) связало злобу его не­известностью, сокрыв от него место празднования <…>.

На вопрос учеников, где Он повелит приготовить Пасху, Учитель обратился к Иоанну и Петру и велел им идти в город. «При самом входе, — сказал Он, — вы встретите человека, несущего в кувшине воду; следуйте за ним, войдите в тот дом, куда он войдет, и скажите хо­зяину дома: "Учитель велел сказать тебе: время Мое близко, у тебя совершу Пасху с учениками Моими. Итак, где горница, в которой бы можно было Мне вкушать Пасху?" После того он покажет вам горницу боль­шую, готовую и убранную. Там приготовьте нам Пасху» (Мф. 26, 18; Лк. 22, 8-13) <…>.

Придя в город, Петр и Иоанн нашли все так, как сказал Учитель: у Водяных ворот (которыми входили в город идущие с Елеона) встретился с ними человек, не­сущий в глиняном кувшине воду; следуя за ним, они прошли в дом, в котором он жил, пересказали хозяину дома слова своего Учителя; после чего он тотчас указал им готовую просторную комнату, и они занялись приготовлением Пасхи (Лк. 22, 13). Они купили в ограде храма пасхального агнца, дали священнику заклать или сами, по его благословению, заклали его в известном месте — при храме; возвратясь домой, испекли его на огне законным образом, т.е. целого, не раздробляя на части, не сокрушая ни одной кости (Исх. 12, 9-10), с соблюдением прочих обычаев, приготовили также оп­ресноки, горькие зелья и другие вещи, нужные для праздника <…>.

С наступлением законом и обычаем определенного времени (не ранее сумерек и не позже 10 часов — Втор. 16, 6) Иисус возлег с дванадесятью учениками Своими на вечери. Более никого не было не только за вечерей, но и в горнице. Кроме того, что все заняты были в это время празднованием Пасхи, последняя вечеря в любом отношении должна была быть вечерей тайной <…>.

После длительного путешествия из загородного по­местья за такую вечерю, как пасхальная, надлежало сесть, по восточному обычаю, с ногами омовенными. Все нуж­ное для омовения было приготовлено заранее в горнице: не было только прислужника, который бы омыл всем но­ги. Для взаимной любви это был прекрасный случай оказать взаимную услугу. Но ученики, сверх всякого чаяния и, вероятно, не без искушения от адского веятеля, отнеслись к этому случаю совершенно иначе: вместо духа смирения и братского единодушия открылся дух превозношения; по­слышались даже вопросы, кто больше и лучше и кто ме­ньше и хуже. Ни один не хотел быть ниже другого, тем более — всех; и ноги у всех оставались неомовенными.

Нестерпимым хладом веяло от такого спора на люб­веобильное сердце Иисусово. Он безмолствовал, ожи­дая, что взаимная любовь учеников (не ослабевшая от подобных прекословий) сама возьмет верх над детским любочестием. Но когда увидел, что ученики уже готовы, не кончив спора, садиться за стол, тотчас встал Сам с ве­чери, снял с Себя верхние одежды и, опоясавшись лентием (спор, без сомнения, тотчас умолк в ожидании, что будет), взял один из сосудов, стоявших для омовений, налил воды в умывальницу и (к изумлению всех) начал омывать ноги ученикам и отирать лентием. Первый (Иу­да?), в смущении, невольно повинуется; прочие безмолвно следуют его примеру; никто не смеет остановить Учителя, хотя все чувствуют, что были причиной такого чрезвычайного поступка, скорбят душой, что подали к нему повод неуместным превозношением.

Наконец дошла чреда до Симона Ионина. Пламен­ная душа его не могла вынести мысли, что Христос, Сын Бога живого, будет служить ему вместо раба. «Господи, Ты ли мои умыеши нозе?..»

«Еже Аз творю, — отвечал Господь, — ты не веси ны­не, уразумевши же по сих».

Тихая и таинственная важность этих слов требовала немедленного и безусловного повиновения. Но Петр привык в действиях своих следовать более чувству, не­жели рассудку. «Что тут разуметь, — мыслил он, — где идет дело о таком унижении Учителя и Господа?»

«Не умыеши ногу моею во веки». Все движения гово­рящего показывали, что он сдержит свое слово.

В другое время такое смирение могло бы заслужить похвалу от Того, Кто Сам был кроток и смирен сердцем. Но теперь было не до нового спора о том, кто смирен­нее — Учитель или ученик. Надлежало приподнять завесу.

«Аще не умыю тебе, — отвечал Господь уже возвы­шеннейшим голосом, — не имаши части со Мною».

При этих таинственных словах уже нельзя было не понять, что дело идет более, нежели о чувственном омо­вении. Петр тотчас пробудился от самомнения, и весь пламень обратился к противную сторону...

«Господи, не нозе мои токмо, но и руце и главу». — Тво­ри со мной все, что Тебе угодно; только не лишай части с Тобой.

«Измовенный (в душе и совести, — посредством Мое­го учения и духа и крови, которая прольется на кресте, каков ты), — отвечал Богочеловек, омывая ноги Петру, — не требует (более как) токмо нозе умыти (новым наити­ем Св. Духа, Которого настоящее омовение служит пред­варением и символом, для полного очищения от предрас­судков и слабостей, какие в Петре были: излишнее надеяние на свое мужество и на свою любовь к Учителю)».

«И вы чисти есте, — присовокупил Господь, обра­тившись к прочим ученикам, — но не вси...»

«Знал Он, — замечает св. Иоанн, — что между ними есть один — предатель, посему и сказал: не вси чисты» (Ин. 13, 11).

Несмотря на важность такого обличения нечистоты и на его неопределенность, по которой оно могло падать на каждого, никто из учеников не смел спросить Учите­ля о том, что это за нечистота и кто нечист? Сам много­речивый Петр безмолствовал. Всеумиряющим действи­ем смирения Иисусова сердца возвращены были к их ес­тественной простоте и утишены до того, что не могли взволноваться даже от любопытства. Оставалось только в глубине чувство сожаления о том, что своим неумест­ным спором о первенстве принудили Учителя и Господа к такому униженному служению, а в Симоне еще и о том, что он, хоть на минуту, дерзнул выдавать себя за че­ловека, не нуждающегося в омовении от Того, Кто один только может очищать нечистоту всех и каждого.

Омыв таким образом ноги всем ученикам, Иисус возложил на Себя одежду Свою и вновь возлег на вечери.

«Весте ли, — сказал Он им, — что сотворих вам? Вы называете Меня Учителем и Господом; и добре глаголете: есмь бо (Я точно то). Аще убо Аз умых ваши нозе, Господь и Учитель, и вы должни есте друг другу умывати нозе. Об­раз бо дах вам, да, якоже Аз сотворих вам, и вы творите. Аминь, аминь глаголю вам: несть раб болий Господа своего, ни посланник болий пославшаго его (Ин. 13, 12-16). Царие язык господствуют над народом и обладающии ими благо­детелями нарицаются. Вы же не тако; но болий в вас да будет яко мний, и старей яко служай!Кто бо болий, возлежай ли или служай? не возлежай ли? Аз же посреде вас есмь яко служай (Лк. 22, 25-27). Аще сия весте (некото­рые из учеников могли чем-либо показать при этом, что они никак не равняют себя с Учителем), блажени есте, аще творите я» (Ин. 13, 17).

«Вы, — продолжал Господь, — пребыли со Мной во всех напастях Моих (оставались постоянно верными, несмотря на клеветы и гонения врагов Моих), и Аз (в награду) завещаваю вам (всем равно), якоже завеща Мне Отец Мой, царство (все получите более, чем желаете), да ясте и пиете на трапезе Моей во царствии Моем, и ся­дете на престолех, судяще обеманадесяте коленома Израилевома» (Лк. 22, 28-30), — добавил Господь, желая как можно очевиднее представить ученикам награду, их ожидающую.

При столь великом обещании взор Богочеловека упал на Иуду. Щедродаровитые уста невольно сомкнулись.

«Не о всех вас глаголю, — произнес Он с сожалением (хотя бы и хотел о всех говорить таким образом), — Аз бо вем, ихже избрах (знаю твердо, кто из вас истинно Мой и кто предатель; а посему и мог бы воспротивиться его замыслам, изгнать его из Моего общества, но терпел и буду терпеть его посреди вас до конца), да сбудется пи­сание: ядый со Мною хлеб, воздвиже на Мя пяту свою.

Ныне убо глаголю вам (об этом), прежде даже не будет, да, егда будет (когда Я буду предан и распят), веру имете, яко Аз есмь (тот же, что и прежде, Сын Бога живого).

Аминь, аминь глаголю вам, — заключил Господь с осо­бенным чувством, — приемляй, аще кого пошлю, Мене приемлет; а приемляй Мене, приемлет пославшаго Мя» (Ин. 13,18—21). (Честь быть Моим апостолом, хоть один из вас променял ее на тридцать сребреников, всегда бу­дет превыше всех почестей мира. В вашем лице, как и в Моем, будет принят или отвергнут Сам Бог.)

В безмолвии внимали ученики словам Господа и Учителя, которые, сильные сами по себе, были еще действенее после Его беспримерного смирения <…>.

Ничьи взоры не светились радостью; но на лице Бо­гочеловека видно было даже некое смущение, тем более заметное, чем реже святейшая душа Его выходила из обыкновенного своего премирного состояния даже в са­мых необыкновенных случаях. Теперь она тяжело стра­дала от присутствия предателя. Вид холодной измены и лицемерной дружбы был тем несноснее, что препятст­вовал сердцу вполне раскрыться перед Своими возлюб­ленными учениками, изречь им последнюю заповедь любви и последнее слово надежды.

Иисус возмутися духом (Ин. 13, 21)! Ученики, заметив это, естественно, ожидали чего-либо особенного. «Аминь, аминь глаголю вам, — сказал Господь, как бы в объяснение Своего душевного состояния, — яко един от вас предаст Мя!..» При этих столько же ясных, сколь разительных словах глубокая печаль овладела всеми (вечеря, если еще не кончилась совершенно, должна была прерваться на время). Каждый смотрел на другого, невольно вообра­жая, что такой предатель не может не обнаружить в своем лице мрачной души своей (Ин. 13,22). Но предатель смо­трел на каждого дерзновеннее всех и сам искал взорами предателя. Кто же бы это был такой, который сделает это? — спрашивали друг друга, и взоры всех сами собой обращались к Учителю, Который один мог сказать, кто этот ужасный человек. Некоторые все еще хотели думать, что он не может быть в их малом дружеском обществе, а разве из числа прочих (70) учеников. «Един от обоюнадесяте, омочивши со Мною в солило руку (из четырех, следо­вательно, или шести близ сидевших), той Мя предаст (Мф. 26, 23), — отвечал Господь. Обаче Сын Человеческий идет, якоже есть писано о Нем: горе же человеку тому, им же Сын человеческий предается! Уне было бы, аще не бы ро­дился человек той!..» (Мф. 26, 24.) Такие слова не могли успокоить учеников. При мысли, что предатель так близ­ко и что его ожидает такая страшная участь, каждый на­чал не доверять сам себе. «Не я ли, Равви? не я ли?» — слышалось от всех и каждого. Господь безмолствовал: детская простота и искренность всех восполняли для Его сердца ожесточение одного. Чтобы не остаться среди всех спрашивавших одному в молчании и не обнаружить себя, и этот несчастный осмелился раскрыть уста и не устыдил­ся спросить, подобно прочим: «Равви, не я ли?..» — «Ты рекл еси» (Мф. 26, 25), — отвечал Иисус, глубоко оскорб­ленный таким бесстыдным лицемерием предателя. Впро­чем, ответ этот произнесен был так тихо и кротко, что его, по-видимому, никто не слыхал, по крайней мере, не по­нял, кроме Иуды, как то видно из последующего. Преда­тель в молчании снес упрек, избегая большего стыда — быть обнаруженным перед всеми. И прочие ученики не продолжали расспросы, видя нежелание Учителя указать предателя прямо.

Один Петр не мог успокоиться. Мысль, что преда­тель, о котором говорит Учитель, может быть, сидит воз­ле него, еще более темная мысль: не его ли самого име­ет в виду Учитель, не может ли он сам подвергнуться впоследствии какому-либо ужасному искушению (ах! он имел уже несчастье заслужить некогда название сата­ны — Мф. 16, 23), не давала ему покоя. Чтобы открыть тайну, он обратился в этом случае к особенному средст­ву — тому самому, которое перед сильными земли так действенно бывает для получения у них милостей более или менее заслуженных, а в святом обществе Иисусовом могло служить разве только для такой невинной цели, как у Петра, — открыть предателя. Богочеловек особен­но любил и отличал одного ученика, который возлежал теперь у самых персей Его. К нему-то обратился Симон и сделал знак, чтобы он спросил (тайно) Иисуса, кто это такой, о ком говорил Он? Ученик (так сам он описывает этот случай), припав к персям Иисусовым, немедленно спросил Его: кто предатель? Вопроса никто не слыхал и не заметил, кроме Петра и, вероятно, самого Иуды, ко­торый, как виновный, всех подозревал и был настороже. «Тот, — отвечал Иисус (тихо), — кому, обмакнув кусок, подам»; и обмакнув в блюдо кусок, подал Иуде Симоно­ву Искариотскому. В действии этом не заключалось ни­чего оскорбительного для Иуды: в конце вечери было обыкновение брать и съедать по куску из остатков пас­хи, и получить такой кусок из рук начальника вечери значило быть отличенным от других. Поэтому друже­любное предложение пищи было для погибающего апо­стола последним зовом к покаянию.

Но в душе Искариота произошло совершенно обратное. Он взял кусок и заставил себя его съесть. Вслед за хлебом, по замечанию Иоанна, наблюдавшего в это время за Иудой, тотчас вошел в него сатана. Личина кротости и дружества совершенно растаяла от огня об­личения, вспыхнувшего в сердце: вид предателя сделал­ся мрачен и ужасен. Святое общество Иисусово было уже нестерпимо для человека с дьяволом в сердце: тай­ная сила влекла его вон...

Сердцеведец видел все, что происходило в душе сына погибельного, — как иссякала последняя капля добра, как дьявол овладел самым основанием жизни духовной: и Иисус не захотел более принуждать Себя к бесплодному перенесению присутствия предателя. «Еже творити, твори скоро», — сказал Он ему, готовому уже и без того идти вон. Этим давался ему благовидный предлог оста­вить вечерю (впрочем, уже оконченную) одному, не вызывая подозрения учеников. Но в то же время в этих таинственных словах, кажется, заключалось большее: ими прерывались окончательно невидимые узы благода­ти, которые все еще держали погибавшего апостола в свя­том круге общества Иисусова и не давали сатане увлечь его в ад. Между тем, кроткий полуупрек для оставленно­го благодатью, вероятно, показался сильной укоризной. «Я не замедлю в своем деле», — думал он и — вышел вон.

«Бе же нощь, — замечает св. Иоанн, — егда изыде», то есть, по времени палестинскому, не ранее 9 часов вече­ра, и следовательно, по окончании вечери пасхальной <…>.

Ученики не могли не заметить преждевременности ухода Иуды, но после слов Учителя к нему никто (не ис­ключая, может быть, и самого Иоанна) не думал истолко­вать этого ухода в дурную сторону. Одни думали, что Иу­да послан купить что-нибудь на наступающий (восьми­дневный) праздник, другие — что ему приказано раздать ради праздника милостыню нищим (Ин. 13, 23-26). То и другое предположение было не вполне естественно. Де­лать в продолжение пасхального вечера и так поздно по­купки было трудно. Да и нищих нелегко было найти в та­кое священное для всех время. Но ученики готовы были скорее поверить всякой догадке, нежели остановиться на ужасной мысли, что Иуда Искариотский — из-за пас­хальной вечери, после омовения ног Учителем — пошел прямо к Каиафе за сребрениками и спирой!..

Иначе взирал на удаление предателя Учитель. С ухо­дом его извергнута была вон вся область тьмы, которая на столь долгое время вторглась в самый чистый богосветлый круг учеников Иисусовых. Теперь вокруг про­щающегося Учителя и Друга оставались лишь те, кого без опасения можно было назвать чадцами; ибо они, ро­дившись от Него по духу, были соединены с Ним еще теснее, чем младенец со своей матерью. Стесненное до­толе присутствием предателя сердце Иисуса распростра­нилось: взор просветлел. <…> «Ныне прославися Сын Человеческий, — вдруг возгла­сил Он, как бы среди некоего видения, — и Бог просла­вися о Нем. Аще Бог прославися о Нем, и Бог прославит Его в Себе, и абие прославит Его!»

Ученики в безмолвии внимали словам Божествен­ного восторга, ожидая, вероятно, после них какой-либо поучительной беседы. Но это был шаг к другому, высше­му. Настало время беседовать уже не словами, а делами; последний час Ветхого Завета пробил, надлежало предначать Новый не агнцем от стад, а телом и кровью Сво­ей. Между тем, лицо Богочеловека светилось пренебесным светом. Он берет лежавший перед Ним хлеб, благо­словляет его, преломляет на части, по числу учеников, и раздает его им.

Уже из этого благословения видно было, что это де­лается не по обычаю вечери пасхальной (так называе­мый хлеб благословенный уже был потреблен), а по дру­гой причине и для другой цели.

«Приимите, — сказал Господь, объясняя дело, — пришлите и ядите: сие есть Тело Мое, за вы ломимое во ос­тавление грехов».

Ученики в безмолвии вкусили преподанного под ви­дом хлеба Тела Учителя и Господа, веруя от всей души, что если оно будет ломимо, то не за что другое, как за грехи человеческие, и не для чего другого, как в оставле­ние их. Вопрос капернаумских совопросников: како мо­жет Сей нам дати плоть Свою ясти? (Ин. 6, 52) — был далек теперь от них: ибо они тогда же слышали от Учи­теля, что плоть Сына Человеческого есть истинное брашно, и что однако же тогдашние глаголы Его об этом, тем более настоящее действие — дух и живот суть; поэтому и должны быть приняты не в грубом капернаумском смысле, а в высшем, чистейшем.

Еще ученики продолжали погружаться во глубину новой тайны любви, питавшей их Телом Своим, как по­следовало новое чудо этой же любви.

Господь взял чашу с вином, благословил ее так же, как и прежде хлеб, особенным новым благословением (чем показывалось ее особенное, совершенно отличное от пас­хальных чаш предназначение) и, подав ученикам, сказал: «Пийте от нея вси!  Сия есть кровь Моя Нового Завета, яже за вы и за многия изливаемая, во оставление грехов».

Ученики, приняв чашу, с прежним безмолвием при­частились Крови Учителя и Господа своего; ибо из дав­нишних бесед Его уже знали, что Кровь Сына Человечес­кого есть истинное питие (Ин. 6, 55), едино могущее утолить вечную жажду души человеческой. Каким обра­зом можно вкушать Тело и пить Кровь Господа, когда оно находится перед ними еще в прежнем своем виде? — этот вопрос, сейчас так затрудняющий многих, им, по всей вероятности, не приходил и в голову; ибо они из бесчисленных опытов ведали и знали, что Тело их Учи­теля и Господа, хотя во всем подобное человеческому, обладает однако же многими качествами сверхъестест­венными и потому, например, одним прикосновением могло исцелять болезни самые неисцелимые.

«Сие творите, — сказал Господь в заключение свя­щеннодействия, — сие творите в Мое воспоминание».

Завещание это, из-за особенной важности и трога­тельности завещанного, так внедрилось в памяти уче­ников и через них так скоро распространилось во всей первоначальной Церкви христианской, что, как видим из книги Деяний апостольских, совершение Евхарис­тии в память возлюбленного Спасителя было первым и главным делом каждого собрания христианского. И апостол Павел, несмотря на то, что не был от 12-ти и не присутствовал на тайной вечери, в одном из посланий своих, без сомнения, по внушению свыше, преподает уже подробное учение о таинственном Теле и Крови Господней и с твердостью и ясностью предполагает су­ществование этого таинства до дня будущего пришест­вия Господня.