Я забыла, как на отцовский китель
слёз солёно-горьких лилась река,
только помню, чему нас учил учитель
на уроках русского языка.

Он спрягал глагол, ничего не слыша,
он склонял правительство, осмелев,
а ему внимал Виницковский Миша,
Милошевич Слава и Друскин Лев.

На второй этаж дорогих угодий
он взлетал, не касаясь рукой перил.
И, конечно, звали его — Мефодий.
Был любимый брат у него — Кирилл.

Жизнь летела — сказочна, одинока,
но сложила крылья, попав в сачок.
И сквозь слово «млеко» сияло око,
голубой, славянский горел зрачок.

И кого-то тихо звала обитель,
а кого-то — звёзды и облака,
потому что всех нас любил учитель,
тайнозритель русского языка…

1.

Лёжа в своей кровати, «аксиос» говорю
календарю, заплате, бледному фонарю,
бедной сухарной крошке, бабочке и осе,
кружке, губной гармошке, мухе, поскольку все
эти предметы жизни, мелкие существа
славят в своей отчизне тайный закон родства.
Вот и щадят их войны, пагубы, забытьё,
ибо они достойны в Царство войти Твоё.

2.

Лёжа в своей постели, «аксиос» я шепчу
мху, соловьиной трели, солнечному лучу,
старому снимку Бреста, трещине на стене,
муке, знакомой с детства, с детства знакомой мне,
лучшей на свете строчке — пропуску в мир иной,
сну в кружевной сорочке с крыльями за спиной,
радуге многослойной, ангелу на пути —
ибо они достойны в Царство Твоё войти.

3.

Я не о тех, кто подвиг свой преломил, как хлеб.
Где они — Рюрик, Хлодвиг, братья Борис и Глеб?
Тянутся, словно птицы, в радужные края
братья мои, сестрицы, дочери, сыновья,
пляшут скворцы в скворечнях, плачут отец и мать...
Разве достоин грешник «аксиос» им сказать?

4.

Лёжа на нижней полке в поезде «Астана»,
я вспоминаю Волги влажные письмена.
На золотых, песчаных отмелях у воды —
знаки событий тайных, будущего следы.
Вижу я незнакомца с удочкою в руке,
маленького японца с рюмочкою сакэ,
вижу я, как стрекозы воздуха ткут парчу,—
и не таясь, сквозь слёзы, «аксиос» — я шепчу.

Муравьи ли меня между делом
спросят, строя свои города:
— Где душа, не покрытая телом,
обитает в преддверье Суда?

Или, может быть, бабочка мая,
глядя бархатной черной каймой,
ничего мне не скажет, немая,
только сядет на численник мой?

Или, может быть, ангелов племя,
вдруг слетевшихся в сад небольшой,
нас утешит: в последнее время
будет тело покрыто душой?

О, любимые! Если б могли вы
видеть, лежа в прохладной земле,
как цвели вавилонские ивы,
как играла вода в хрустале!

Если б вы, драгоценные, знали,
как в трехмерном пространстве земном
мы рыдали — и вас поминали
нежно-алым церковным вином!

Минет все, что звалось круговертью,
и, неведомым светом дыша,
будет тело очищено смертью
и огнем осолится душа.

И невестой в сияющем платье,
не скрывая фатою лица,
ты пойдешь — и откроют объятья
руки матери, сердце отца.

1.

Ты помнишь, как с тобой мы по дороге шли?
Терялся край земли в сиянье и пыли,
томились листья ив под тонким слоем пыли,
и только облака легко по небу плыли.

Одно из облаков нас, как звезда, вело
по местности простой в знакомое село,
где перекинут мост кирпичный через речку,
где дерево стоит, напоминая свечку.

Там, у оврага,— дом, а в доме — тишина.
Лежит в густой пыли на чердаке икона.
Я знаю, что давно закончилась война,
остался только прах от стен Иерихона,
и рухнула уже Берлинская стена.

А мой отец-солдат через Европу шел,
молилась бабушка, и рыла мать окопы…
И память о былом, как светлый ореол,
таинственно сквозит над картою Европы.

2.

А мы все шли с тобой, и колосилась рожь,
и поле кое-где сияло васильками,
и теплый ветер дул, и пробегала дрожь
по зеркалу реки, и тонкими руками
касалась ива волн, взбегающих на брег,
лягушки квакали в своем речном Париже,
и стрелки на часах вдруг замедляли бег,
но только дом родной не становился ближе.

Мы шли с тобой и шли, и убыстряли шаг,
и щурили глаза от солнечного блика…
Вон там стоит ветла, вон там — растет овраг,
вон там журчит родник и зреет земляника.
Давай передохнем и спустимся к реке,
умоемся и руки вытрем полотенцем…
Вот-вот возникнет дом, где спит на чердаке
измученная Мать с Божественным Младенцем.

3.

Я помню, как паук висел на волоске,
как утром шел народ к пустому магазину,
как пахла лебеда, как, сидя на песке,
мой дядя из ветвей зеленых плел корзину.

Где волны той реки, где ветви гибких лоз?
Увяли лепестки кроваво-красных цинний…
Их запоздалый цвет уже убил мороз,
и у корней волос чуть серебрится иней.

На мир спустилась ночь, и в облачном кремле
так тихо и светло горит луны лампада.
Раб Божий Николай давно лежит в земле,
оплакан и отпет,— и большего не надо.

4.

Двух осторожных птиц я видела в окно:
сиял в снегу снегирь, как девичий румянец,
а в доме на стене — застывшее кино:
случайный блеск стекла и фотографий глянец.

Синица снег клюет и просится ко мне.
В каком прекрасном сне, в какой волшебной сказке
я вижу целый мир, висящий на стене:
Младенец в люльке, мать, солдат в железной каске?

Вот это — наш погост, а это — город Брест,
здесь — стриженый малыш отважно сел на санки…

У деда на груди — Георгиевский крест,
а у отца — медаль и орденские планки.

5.

Росла в лесу трава, шумел колхозный сад,
скучали лопухи и пыльная крапива.
Ты помнишь, как тому уж сорок лет назад
ты перед сном меня святой водой кропила?

Потом гасила свет, и тихо я спала,
мне чудился во сне какой-то конь и всадник,
невидимых церквей сияли купола,
и свет лила луна на бедный палисадник.

6.

Плачут птицы больные, вспоминают весну.
Я вас, тени родные, перед сном помяну.
Как рыдание арфы, птичий строится стан.
Спят Димитрий и Марфа, Параскева, Иван.

Никакого зазора нет в пространстве ином
между ангельским хором и провидческим сном.

Между сушей и морем, между ночью и днем,
между будущим горем и слезами о нем.

Мне как будто открыли старой хроники кадр:
в безымянной могиле спит солдат Александр.

Сколько воинов верных час свой смертный нашли
в развороченных недрах материнской земли.

Кто отпет и оплакан и Всевышним прощен,
кто невидимым знаком — красной кровью — крещен.

Снег ли в воздухе тает над молчащим селом,
или ива читает поминальный псалом,

или хочет оставить над пространством полей
крест и «Вечную память» вещий клик журавлей?

7.

Вот ребенок на мир сквозь волшебное смотрит стекло:
там деревья омыты дождем, как душа покаяньем.
Каждый лист — изумруд, и прекрасно кругом, и светло,
мир наполнен до края каким-то нездешним сияньем.

Веселится ребенок и зеркальце держит в руке,
зная смысл Благодати, не ведает буквы Закона…
И не видит дитя, что на пыльном лежит чердаке
из разрушенной церкви спасенная дедом икона.

8.

Мой ангел был мне дан, когда пришла весна,
прилипла к сапогам кладбищенская глина,
трава была нежна, вода была пресна,
и набивали цвет крыжовник и малина.

Мой ангел был нездешним светом осиян,
он был изображен с мечом и эдельвейсом.
Еще шумел в крови великий океан,
и сердца стук звучал, как стук колес по рельсам.

Но огнь, вода и Дух преобразили плоть,
и стала вновь земля лишь бренной оболочкой.
Еще я научусь слагать персты в щепоть —
и сжалится Господь над капитанской дочкой.

9.

Жизнь наша бедная — жалость и милость.
Ива к холодной воде наклонилась.

Плачет, голубка, а ветка одна
хочет коснуться песчаного дна.

В тихом сиянии, в центре вселенной
молится ива в одежде смиренной,

видит сияющий звездный поток,
плачет, надев свой узорный платок.

Плачет о тех, кто с войны не вернулся,
в гибель свою с головой окунулся,

в вечность ушел — и Господь их простил,
Кровью Своей перед сном причастил.

Как же слезам покаянья не литься,
как об усопших живым не молиться,
как не дарить им любовь и тоску
иве-красавице, ветром колеблемой,
воздуху стылому, птице серебряной,
дереву, камню, речному песку?

10.

Будет куст рябиновый пылать,
дань отдав возвышенному слогу…
Дорогие, что вам пожелать —
Ангела-хранителя в дорогу?

За земные тяжкие труды
вы уже рукой коснулись неба.
Вам награда — блеск речной воды
и знакомый вкус ржаного хлеба.

11.

Нам с тобою к лицу слабый отсвет любви
                                                                       и страданья.

День подходит к концу, наступает пора увяданья.

Это в келью души открывается тайная дверца…
Здравствуй, тихий закат моего непокорного сердца!

Я не знаю, о чем в небе птицы кричат, улетая,
как листва, на деревьях сквозит красота золотая,

нам ее не понять, мы еще не простились с весною,
и кого мы пленять будем инеем, льдом, белизною?

Нам пора хоронить то, что умерло в юности,
                                                                                  в детстве,

кто нас будет винить в незаслуженном, горьком
                                                                             наследстве?

И сережки ольхи тихим светом горят на рассвете.
За былые грехи наши бедные молятся дети.

Вновь сияет луна там, на дне опрокинутой чаши.
От тяжелого сна отдыхают родители наши,

и тоскуют о нас, и лицо закрывают руками,
талым снегом, листвой, испареньями рек,
                                                                                облаками…