На пересечении улиц Радищева и Рабочей (исторические названия Никольская и Аничковская) стоит дом, известный саратовским краеведам как «деникинский». Именно здесь в 1907–1910 годах снимал квартиру Антон Иванович Деникин, в ту пору полковник. 7 августа исполнится 70 лет со дня кончины этого выдающегося человека, ставшего одним из вождей тех, кто в страшную годину русской Смуты шел на страдания и смерть за веру и Отечество. Мы беседуем о нем с известным историком, заведующим отделом военно-исторического наследия Дома русского зарубежья имени А. Солженицына (Москва) А. С. Кручининым.

— Андрей Сергеевич, Деникин вспоминал, как в минуту смертельной опасности в 1917 году он «машинально» назвал себя уроженцем Саратовской губернии. Почему, если в Саратове он служил всего три года, и было немало других мест, где он проходил службу?

— Действительно, осенью 1917 года, уже после большевистского переворота, генерал Деникин пробирался на Дон, где начиналось формирование Добровольческой армии для противодействия охватывавшему Россию безумию. Ехать приходилось, изменив внешность, с подложными документами на имя помощника начальника перевязочного отряда, поляка, с попутчиком — поляком же, но уже настоящим. «Фамилия польская, разговариваю с Любоконским (попутчиком. — А. К.) по-польски, — вспоминал впоследствии Деникин, — а на вопрос товарища солдата: “Вы какой губернии будете?” — отвечаю машинально — Саратовской. Приходится давать потом сбивчивые пояснения, как поляк попал в Саратовскую губернию». К сожалению, в опубликованных воспоминаниях генерал не дал даже сбивчивых пояснений, почему же «саратовским» он, родившийся и годы детства и юности проведший в Привислинском крае (Царстве Польском), считал себя «машинально».

Саратовским крестьянином был отец Антона, Иван Ефимович, покинувший родные места в молодости (отдан на военную службу, будучи еще крепостным крестьянином), выслужившийся в офицеры и вышедший в отставку майором. Много лет он служил в пограничной страже в польских областях, там же женился на полячке Елизавете Федоровне Вржесинской, поэтому их сын знал польский язык, как родной, дружил со сверстниками-поляками, но всё же… числил себя по Саратовской губернии.

Быть может, причина в том, что в исторических польских областях русский по духу и воспитанию мальчик, обожавший отца — николаевского солдата, был уроженцем, но не чувствовал их для себя родными. Здесь же ему пришлось делать и первый выбор в жизни, также отделявший его от окружающей национальной и культурной обстановки, и выбор этот был религиозным. Антон ходил с отцом в православную церковь, а иногда и с матерью в католический костел, пока ксендз не потребовал от Елизаветы Федоровны, «чтобы впредь она воспитывала тайно своего сына в католичестве и польскости». «На меня эпизод этот произвел глубокое впечатление, — вспоминал генерал. — С этого дня я, по какому-то внутреннему побуждению, больше в костел не ходил». Вероятно, мальчик чувствовал себя, как и его отец, саратовским крестьянином, заброшенным в чуждую среду, да и индивидуальный «выбор веры» был сделан Деникиным-младшим еще до упомянутого инцидента, причем сделан инстинктивно: «Если в убогой полковой церковке нашей я чувствовал всё с в о е (разрядка первоисточника. — А. К.), родное, близкое, то торжественное богослужение в импозантном костеле воспринимал только как интересное зрелище». Православное, русское и солдатское (полковое, военное) с ранних лет были для Деникина неразрывно взаимосвязаны (а своих сверстников-русских, «ополячившихся» и стыдившихся среди поляков говорить по-русски, Антон мог и поколотить).

— Нам с Вами уже доводилось беседовать о белых как о защитниках веры и Церкви (см.: «Мы за Родину и Бога!»//Православие и современность. 2015. № 35 (51)). А что можно сказать о личной религиозности самого генерала?

— Деникин с детства был упорен в отстаивании правды, и когда преподаватель в реальном училище пояснял, что слова «Божье хотенье» в стихотворной цитате следует понимать как удачу, в сочинении Антона он получил в ответ: «Не “удача”, как судят иные, а именно “Божье хотенье”» (за что мальчик и поплатился сниженной оценкой). Максималистские поиски истины провели его в юности и через «все стадии колебаний и сомнений» в бытии Божием, впрочем, разрешенные им, как рассказывал он много десятилетий спустя, «буквально в одну ночь»: «Человек — существо трех измерений — не в силах осознать высшие законы бытия и творения. Отметаю звериную психологию Ветхого Завета, но всецело приемлю христианство и православие. Словно гора свалилась с плеч! С этим жил, с этим и кончаю лета живота своего».

(Слова несколько соблазнительные, поскольку книги Ветхого Завета Церковь почитает как богодухновенные — и, конечно, Деникин, еще в детстве читавший на церковных службах «шестопсалмие и апостола», не мог относить великолепные псалмы царя Давида к проявлениям «звериной психологии». Вероятно, неосторожные слова были сказаны про жестокости ветхозаветных царей и пророков или максимы вроде «око за око, зуб за зуб»).

Уже повзрослевший, но оставшийся всё тем же беспокойным правдоискателем Деникин мог (в статье, опубликованной в 1907 году) проявить «строгость» даже к «таким столпам русского православия, как Сергий Радонежский, Гермоген, Дионисий, Авра[а]мий [Палицын] и прочие»: «При всей чистоте их религиозных убеждений они не могли отрешиться от субъективизма, заставлявшего их смотреть на явления общественной жизни сквозь призму национальных, патриотических интересов. Не могли и не должны были делать иначе, так как идея свободы и независимости, а вместе с тем и благосостояния России, нисколько не шла вразрез с идеей мира, а наоборот, культивировала ее в себе. Это отличительная черта войн народных — оборонительных». Пройдет всего десять лет, и генерал Деникин в годину новой Смуты будет подчеркивать необходимость благословения Церковью — как преподобным Сергием в 1380 году или священномучеником Ермогеном в 1612‑м — белых добровольцев, поднявших меч против большевистского богоборчества и поругания России.

Порой позицию Деникина в этом вопросе иллюстрируют некритически используемой мемуарной цитатой: «…По старому обычаю, говорилось: “За веру, царя и Отечество”. Хотели [при обсуждении лозунгов Белого движения] включить первую формулу и теперь, но, рассказывает очевидец Кутепов, генерал Деникин как “честный солдат” запротестовал, заявив, что это было бы ложью, фальшивою пропагандой, на самом деле этого нет в движении». Однако недостоверному пересказу следует решительно предпочесть подлинные слова самого Антона Ивановича, документально зафиксированные: «Велико должно быть значение мудрого голоса Церкви и в настоящую, тяжелую для государства годину, когда во многих местах его под напором большевизма и низменных страстей рухнули основы религии, права и порядка, и русские люди, забыв стыд и долг свой, глумятся над растерзанной и истекающей кровью Родиной. В такое тяжелое время глубоко отрадно вновь услышать голос Православной Церкви, и я верю, что по молитвам ее Господь Бог укрепит нас в нашем трудном подвиге и Десницею Своею благословит наше правое дело на благо и величие горячо любимой Матери-России»; «возрождение России не может совершиться без благословения Божия» — и «в деле этом Православной Церкви принадлежит первенствующее положение, подобающее ей в полном соответствии с исконными заветами истории».

На смену эпохе вооруженной борьбы придут долгие годы томительного изгнания; и, вглядываясь издалека в происходящее на родине, Деникин с болью видел страдания гонимой в СССР Церкви. Гневно восставал он и против заявлений некоторых кругов о том, что «большевики убивали и заточали священно­служителей не за их церковную деятельность, а за противосоветскую работу. И что это, мол, были “паршивые овцы” духовного стада»: «Перед мысленным взором моим встают образы исповедников и мучеников: смиреннейшего и благостного Вениамина, митрополита Петроградского; крепкого ревнителя о вере, местоблюстителя престола патриаршего, митрополита Петра; соловецких иерархов-страстотерпцев; и тысяч, тысяч священнослужителей — убитых, уморенных и ныне томящихся в узах. Это они — “паршивые овцы”?! “Блажени есте, егда поносят вам и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще — Мене ради”…».

— Считая себя «саратовским», Деникин не прожил в Саратове и четырех лет. Какое место занимает саратовский период в его биографии? Был ли наш город для него всего лишь одним из мест, где пришлось тянуть гарнизонную лямку, или он Антону Ивановичу чем-то запомнился?

— Разумеется, прежде всего Деникин был здесь погружен в свои прямые обязанности, но саратовский период отразился в его биографии еще и многочисленными, как говорил впоследствии сам Антон Иванович, «терниями пера». Дело в том, что Деникин был не только хорошим воином, но и замечательным военным писателем, а многие его фельетоны и бытовые зарисовки приоткрывали и беллетристический дар автора. Впоследствии, уже в эмиграции, Деникин выпустит сборник рассказов «Офицеры», где в ярких художественных образах запечатлеет крестный путь русских воинов в годы Смуты и в тягостных условиях изгнания. И именно во время службы в Саратове Антону Ивановичу пришлось подвергнуться наиболее жесткому начальственному давлению за свои смелые и честные статьи. Но эти «тернии» давали определенную закалку и Деникину-офицеру, и Деникину-гражданину, и многое от сформировавшегося тогда мужественного и нелицеприятного правдоискателя проявилось позже на страницах его пятитомных «Очерков Русской Смуты» — фундаментального повествования, до сих пор непревзойденного, сочетающего личные воспоминания с глубоким историческим анализом.

— В советскую эпоху нам внушали, что белогвардейцы сражались за свои фабрики и поместья. Каким в реальности было имущественное положение русского офицерства в предреволюционные годы?

— Деникин однажды, возможно и не без иронии, определил русских офицеров, подавляющее большинство которых на всю семью имело одно лишь скудное жалованье, как представителей «интеллигентного пролетариата». «И вы, заброшенные судьбою на грань страны, в занесенный снегом, чужой, пустой и скучный город,— старался подбодрить их Антон Иванович в статье, написанной в его «саратовские» годы,— не думайте, что вы сами, ваш полк, его жизнь безразличны для того огромного составного целого, что зовется русской армией… Вы — та маленькая составная сила, которая не остается без влияния на направление равнодействующей. А равнодействующая должна вести к славе России». А лицемерие тех, кто требовал самоотверженности и аскетизма от других, не распространяя этих требований на себя, Деникина просто возмущало: «…Если неизменный абонент первых рядов Мариинского театра скажет вам, что войсковая часть должна жить круглый год в поле, что офицер должен бытьанахоретом, отрешиться от мира и отдать всего себя и весь свой досуг службе, не верьте ему».

И именно это строевое офицерство, выносившее все тяготы в мирное время, как и в военное, массово жертвовало жизнями на Мировой войне, а в Гражданскую становилось в ряды Белого движения. Не составлял исключения из общего ряда своих нищих соратников и сам Главнокомандующий, в 1918–1919 годах ходивший в потрепанном обмундировании, а Россию покинувший в 1920-м с капиталом, в пересчете на твердую валюту не превысившим тринадцати фунтов стерлингов.

— Сейчас популярен миф о том, что белогвардейцы были сплошь «февралистами» — предателями и ниспровергателями святого царя. При этом не учитывается, что в Белом движении были люди самых разных убеждений, от сторонников самодержавной монархии до социалистов. Каково место Деникина в этом политическом спектре?

— Пожалуй, для определения взглядов генерала лучше всего подходит введенный П.Б. Струве термин «либеральный консерватизм», суть которого можно резюмировать как сочетание экономической и идеологической свободы личности с твердой государственной властью, патриотизмом и верностью исторической традиции. Показательно, что генерал граф Ф.А. Келлер, рыцарь-монархист, в марте 1917 года умолявший Императора не отрекаться от престола, летом 1918-го писал Деникину: «В Вас я верил, считал Вас всегда честным монархистом, и для меня непонятно, какие причины заставляли и заставляют Вас до сих пор умалчивать об этом», — а ведь двуличие и трусливая мимикрия Антону Ивановичу не были присущи, и подозревать его в «маскировке под монархиста» нет оснований. «Умолчание» же, удивлявшее Келлера, в некотором смысле объясняется именно тем, что Деникин лучше понимал суть монархизма, чем многие «партийные» монархисты.

Весной 1918 года перед собранными офицерами Добровольческой Армии «до взводного командира включительно» Антон Иванович говорил: «Хорошо — монархический флаг. Но за этим последует естественно требование имени. И теперь уже политические группы называют десяток имен… Что же, и этот вопрос будем решать поротно, или разделимся на партии и вступим в бой?» Действительно, «монархизм без монарха» или конкуренция «претендентов» были нисколько не лучшими лозунгами борьбы, чем «непредрешение», допускавшее возврат к исторической форме правления (в секретной ориентировке, разосланной представителям армии на местах в том же 1918 году, говорилось: «Как командный состав, так и большинство офицеров в армии — монархисты-конституционалисты, но армия не может носить никакой партийной окраски…»). А при получении известий о цареубийстве Антон Иванович приказал служить панихиды во всех частях Добровольческой Армии.

И через двадцать лет Деникин скажет по поводу политических заявлений и претензий некоторых членов династии Романовых: «Чтобы сохранить монархическое знамя незахватанным, нужно поставить его в красный угол, под образа, а не выносить его в уличные схватки». Пожалуй, даже допуская возможность счастливого существования России при других видах правления, в глубине души Антон Иванович оставался, я бы сказал, «инстинктивным» монархистом. И, наверное, показательно, что однажды старые генералы, обсуждая (без участия Деникина) возможность возрождения монархии в России, единодушно «отдали» должность военного министра Антону Ивановичу, «потому что только Деникин будет всегда говорить Государю правду».

— Что Вам как историку, много занимавшемуся «деникинской» темой, кажется наиболее значимым в человеческом облике генерала?

— Деникин был лично храбрым воином и талантливым волевым полководцем, способным на стратегическое и оперативное дерзание. Но не менее важны и бескорыстие Антона Ивановича, его совестливое и требовательное следование долгу прежде всего. Скажем, когда в конце 1918 — начале 1919 года восстанавливался после чудовищной революционной разрухи Черноморский флот, Деникину была подана докладная записка, в которой говорилось, что многие морские офицеры уже нашли себе работу в коммерческих компаниях, а потому для возвращения их на боевые корабли нужно поднять офицерское жалованье до размеров, сопоставимых с коммерческими доходами (знакомая логика: «платить чиновникам побольше, чтобы им не захотелось воровать и брать взятки»). Реакция Деникина была немедленной и лаконичной — он написал на докладе: «Подлецами флот комплектовать не позволю»,— и распорядился удалить авторов проекта со службы.

Не менее красноречив и приказ, в котором Антон Иванович в мае 1919 года отвергал «благотворительные» отчисления от доходов игорных домов: «Не допускаю благотворительности в пользу учреждений, причастных к Добровольческой Армии, грязными путями, через посредство кабаков, игорных притонов и другими подобными способами». Генерал, несмотря на тяжелое время и многочисленные разочарования, по его собственным словам, «остался убежденным сторонником честной политики (курсив Деникина.— А.К.)» и стремился делать чистое дело — только чистыми руками.

И в заключение — две зарисовки, первая из которых исходит скорее из внешнего облика Антона Ивановича, вторая же целиком относится к его облику духовному. Один из гражданских сотрудников Главнокомандующего Вооруженными Силами Юга России профессор-юрист К.Н. Соколов вспоминал: «Впечатление, которое я получил от первого свидания с генералом Деникиным и которое я неоднократно имел случай проверить при многочисленных последующих встречах с ним, было впечатлением неотразимого обаяния… Ничего величественного. Ничего демонического (и слава Богу! — А.К.)… В генерале Деникине я увидел не Наполеона, не героя, не вождя, но просто честного, стойкого и доблестного человека, одного из тех добрых русских людей, которые, если верить Ключевскому, вывели Россию из Смутного Времени».

И хотя «вывести Россию из Смуты» в ХХ веке не удалось, а самому Деникину пришлось окончить свои дни в изгнании, в эмиграцию его провожали слова, полные уважения и восхищения. Митрополит Антоний (Храповицкий) не относился к близким друзьям Деникина и вряд ли мог считаться его политическим единомышленником (Владыка, вероятно, считал генерала недостаточно консервативным), и тем не менее именно он весною 1920 года, когда Деникин оставил свой пост, дал ему одну из самых глубоких характеристик, наверное, являющуюся и лучшей эпитафией Антону Ивановичу: «Ваш нравственный облик, оставшийся всегда верным себе, как в Вашей личной жизни, так и в Вашей государственной деятельности, стоит передо мной во всей своей чистоте. Среди глубоко павших нравов современности Вы были русским Аристидом (греческий политик и военачальник V–IV веков до Рождества Христова, прозванный «Справедливым».— А.К.), но сверх того и Аристидом-христианином… Дело не в том, что будет дальше в Вашей земной участи, а в том, чтО Вы сделали в России и для России… Любуясь Вашими заслугами и талантами, я имею в виду [и] нечто иное, что немногие знают во всей полноте… Вы никогда не затруднялись открыто исповедовать свои убеждения как сын Православной Церкви, против чего большинство интеллигенции грешило и теперь, и 50 лет назад. Сын Человеческий не постыдится Вас, когда придет со святыми ангелы судить мiр, потому что Вы не постыдились Его в роде сем прелюбодейном и грешном».

***

Материал подготовлен в рамках проекта «Духовные скрепы Отечества — история и современность». При реализации проекта используются средства государственной поддержки, выделенные в качестве гранта в соответствии с распоряжением Президента Российской Федерации от 05.04.2016 № 68-рп и на основании конкурса, проведенного Фондом поддержки гражданской активности в малых городах и сельских территориях «Перспектива».

Коллаж Анны Тонких