В России многие знают режиссера Александра Сокурова. Но только по имени. Многие помнят, что снимает он фильмы про историю и тиранов, но вот о чем его картины, как они называются, мало кто скажет. Почему так происходит?
Смотреть фильмы Сокурова непросто. Так же непросто, как читать «Улисса» Джойса, как разглядывать картины Филонова, как слушать музыку Шнитке и Шостаковича. Все это не развлекает, а заставляет сосредотачиваться, думать, быть внимательнее к смыслу.
Непросто и говорить с Сокуровым. Потому что с настоящим художником говорить всегда тяжело. По-хорошему тяжело. Александр Николаевич не дает готовых ответов, потому что он — человек постоянного поиска, постоянного труда. Не найдет готовых ответов зритель и в его фильмах. Не найдет готовых фраз и затверженных раз и навсегда мыслей. Потому что Сокуров — искренний человек, честно говорящий о том, что думает.
На Венецианском кинофестивале режиссер получил уже вторую премию Ватикана за духовные поиски в кино. Об этом и о многом другом — о насилии в кинематографе, о современной жизни, о Достоевском, литературе — он рассказывает.
Любая премия что-то квалифицирует, определяет. Я же просто работаю. У меня нет никакого права подводить итоги, потому что хочу работать и дальше. Есть Путь. Насколько позволяют мне силы и возможности мои на родине, я пытаюсь работать, не останавливаясь. Как бы ни было это сложно…
Пока меня поддерживает государство. Многие фильмы (за небольшим исключением) сделаны с привлечением государственных средств — в этом смысле поддержка у меня была. Однако поддержки общества, Церкви — нет, конечно. Ни от русских людей на родине, ни от Русской Церкви.
Наша Церковь почему-то дистанцирована от культурного процесса. Может быть, нет еще людей в самой среде церковной, которые имели бы авторитет в области культуры и которые сами по себе могли бы быть отцами паствы. Отцов вообще очень мало в Русской Православной Церкви, как мне кажется. Да и в народе русском — их тоже мало.
Когда я получил первую премию Ватикана — «Человек третьего тысячелетия» она называлась — у меня была аудиенция у Иоанна Павла II. Очень серьезный, сложный разговор с ним был, тяжелый и для него, и для меня… А когда я вернулся домой, случались звонки. Мне звонили люди, которые не называли своих имен, но говорили, что они — православные. Один человек представился священником. Мне были сделаны жесткие, грубые замечания по поводу принятия мною Ватиканской премии. Тогда я спросил: «А почему русский православный человек не получает премии от Православной Церкви? Почему меня игнорирует моя Церковь?».
Прошел тот период, когда я остро нуждался в разнообразной поддержке. Но в моральной нуждаюсь всегда. Был у меня тяжелый многолетний «конфликт» с коммунистическим государством, проблемы с органами госбезопасности. Все восторженные оценки в мой адрес я воспринимаю с благодарностью, но прекрасно понимаю, что не создаю идеальных произведений. Я просто-напросто работник и могу делать только то, что может делать человек. Все мною сделанное — несовершенно, и все самые высокие слова, на самом деле, не про меня. Мне все дается с трудом, мне ничего не даруется, я делаю только то, что сам могу сделать.
В Венеции я говорил о том, что мои задачи как художника совпадают с задачами Церкви. Очень жаль, что в результате давления наших 
кинематографистов это мое выступление решили не показывать по телевидению в России. Потому что многое, что я говорил, касалось ответственности за кинематографический труд. Я говорил о том, что всю жизнь боролся, как мог, с насилием в кинематографе, говорил, что ни в одной из своих картин не допускал никогда ни малейшего намека на насилие. Говорил о том, что у кинематографа — большая вина перед людьми. Ничто не оказывает сегодня такого деструктивного влияния на мировое общество, как агрессивное динамичное кино. Я говорил о тотальной угрозе со стороны массового визуального товара, кинопродукта, когда в кинематографическом пространстве появляются произведения талантливых людей, но абсолютно дьявольские по сути. Кинематограф первым сделал шаг к деструкции и породил телевидение; это «дитя» в агрессивности пошло гораздо дальше своих «родителей».
Сцены насилия в кинематографе инфицируют огромное количество людей. Внутри человека происходит постоянная борьба добра и зла. Каждый из нас пребывает на некоей грани в силу всестороннего влияния физиологии и политизации на человека. Мир живет с идеей насилия, вовсе не с идеями христианства. Упадете в траву — увидите, какая борьба за жизнь там, у самой земли происходит. То же — в животном мире. Жизнь происходит посредством уничтожения одного другим. Никто не плачет, никто при этом не проливает слез. И мы так уж далеко находимся от насекомых или физиологически отстоим от других животных? Нет, нет, нет. Общая схема, общая конструкция. И если окружающий мир живет с этой фатальной идеей насилия, это непосредственно влияет на человека. В кино режиссеры, используя самое сильное, самое мощное средство воздействия на человека — визуальное, показывают «привлекательные» стороны этой борьбы через убийство.
Воспитать человека очень сложно. Но воспитание-то должно бы происходить не через убийство, не через насилие, а через каждодневный тяжелейший труд родителей, учителей. Ну, а кинематограф показывает нам, что, оказывается, есть способы гораздо проще: ты можешь победить, если ты убьешь. В прямом смысле — застрелишь человека, задушишь, зарежешь его. Эти кошмарные образчики постоянно сталкивают миллионы людей на обочины. Большинство зрителей — молодые люди, которые еще стоят перед выбором: жестокость или милосердие. Они перестают бояться смерти и страшного морального падения, когда ты убил. Телевидение и кино говорит молодому человеку, что убить не грешно и не страшно. Не грешно, потому что ты — неверующий, а не страшно, потому что тебе тысячу раз показали момент убийства, и психологически ты к нему привык. Мальчик, который подобное смотрит, он просто… красиво видит смерть: попала пуля в человека, он подпрыгнул, вскрикнул, так красиво корчился. Один, два, три, четыре, пять раз увидел это зритель и — всё. Происходит эстетизация насилия и снятие всех психологических преград.
Пропаганда зла — это когда на экране возникает последовательная рутинная демонстрация того, как нужно применять насилие. Когда вам показывают способ убийства, мучения человека, злые глаза убийцы, который победил и оттого — привлекателен (человек-победитель, видимо, привлекателен)… Когда ради всего этого выстраивается сцена и создается не фильм, а визуальный товар. В так называемых боевиках, американских ли, наших ли — их сегодня не меньше, чем американских, только они глупее и примитивнее в профессиональном смысле — всегда показывается большое разнообразие способов убийства человека и на этом строятся сотни, тысячи фильмов.
Кинорежиссеры, у которых в подавляющем большинстве совсем никаких стопоров нет, любят делить сцены насилия на части, эпизоды, кадры, микрокадры. Режиссерам это нравится. Это становится самым ярким событием в «фильме» — убийство человека. То, на что лучше никогда не смотреть, то, что лучше никогда не видеть, становится главным…
У Достоевского есть убийство в «Преступлении и наказании». Возможно, он один из первых, кто телегу столкнул с места и показал «прелесть» криминального сюжета. Но во всем романе, может, полторы страницы занимает сам процесс убийства, хотя он жуткий, один из самых жутких. Но все остальное — мучения Раскольникова: как он приходит к мысли об убийстве, что потом с ним происходит. Но и Достоевский, на мой взгляд, не дошел до самого главного…
Да, судьба человека так иногда складывается, что он может убить. Человек может убить, защищая себя. Это может быть случайно или осмысленно. Человек может убить в неправедной войне. Случайно, за рулем — всё бывает. Но самое главное не в этом. Главное в том — как продолжить дальше жить. Пошел в храм — тебе отпустили грехи. Но ведь ничего не изменилось на самом деле. Человек все равно убил, понимаете? Куда ему от этого деваться? Это как Каинова печать — вот самая проблема. И перед этой проблемой спасовал даже Достоевский. Он закончил произведение как раз там, где надо было бы начинать самую главную его часть — как теперь с этим жить. Как жить в обстоятельствах ссылки, после ссылки, всё время помня, что ты — убийца. Как с этим жить? Нерешенная проблема...
Соня может только смягчать жизнь Раскольникова, но она никогда не «проникнет» к нему внутрь, она никогда не станет Раскольниковым, она никогда не станет вторым «я» для него… Человек рождается один и уходит из мира один, никого с собой не берет. Рядом с Раскольниковым — прекрасное существо, прекрасный человек. Но никто не может снять печать убийцы…
Сталин — это жизнь плохого, несчастного человека. История о Сталине — история о том, что бывает, когда власть попадает в руки насквозь 
плохого человека. Власть в России, как правило, попадает в руки людей несчастных. Счастливых людей у власти в России, мне кажется, не было никогда. Власть и счастье для России почти несовместимы. В нашей стране попадают во власть в результате борьбы, раздражения и идеи мщения. Власть — это такая тяжелая ноша, что нести ее можно только с очень чистой душой и чистыми руками. Это возможно, я уверен в этом. Но только тогда, когда сам народ станет лучше. Пока люди будут голосовать, не думая, а просто по какому-то смутному впечатлению, все будет очень-очень плохо, потому что таким образом народ сам делегирует во власть большое количество латентных или явных мерзавцев.
У меня есть тетралогия: «Молох», «Телец», «Солнце», сейчас приступаем к «Фаусту». Во всех этих фильмах я стремлюсь показать, сколь важна очеловеченная власть. И что власть — не от Бога, она — от людей. В этом мое мнение решительно противоречит позиции некоторых церковных иерархов, а также подавляющего большинства деятелей культуры.
Народу нужно понять, что все люди ответственны за то, как живут. Что это означает? Учись хорошо, получай хорошее образование, не давай взяток и не бери их. Мужчины должны понимать, что не в силе власть, а в уме. Русские мужчины, русская политика, русское «поведение» вообще находятся слишком часто в агрессивно-силовом поле. Это выражается и в политике, и в жизни армии, и в действиях милиции — во всех сферах, где существует приоритет мужчин. Умных людей там очень мало. Народ не делегирует нравственных, умных людей в эти системы.
Президент может быть и идеальным, а может быть слабым. Но от того, каков Президент, не зависит качество работы чиновников в разных городах. Следят ли эти люди за тем, в каком состоянии находится жилищный фонд, получают ли пенсионеры свои деньги, есть ли бесплатные, нужные им лекарства? Как защищен народ от Чиновника?
Цель государства — это развитие культуры и нравственности. Ни развитие промышленности, ни развитие политического аппарата, ни развитие 
армии. Это только инструменты, с помощью которых надо делать все, чтобы народ развивался, чтобы развивалась культура, чтобы люди жили каждодневно в рамках цивилизованности и цивилизации. Причем так, чтобы мы понимали мир, чтобы мы были дееспособными, чтобы мы могли себя защитить по-настоящему. И чтобы мы могли все то лучшее, что есть в мире, взять для себя. Понимаете?
Тяжелое дело — работа в системе. Систематическая, постоянная работа по разумной демократической организации социальной, экономической жизни, которой в России, конечно, нет, потому что она в значительной степени зависит от политической воли государства. При отсутствии гражданского общества все усилия государства в этом направлении тщетны.
Церковь, мне кажется, не должна сливаться с государством. Страшная трагедия Православной Церкви, произошедшая после революции, во многом определялась тем, что до этого она соединилась с царским режимом — многогрешным, несовершенным. И тогда стали громить систему, которая породила нищету в России, неравенство: огромное количество людей встали на дыбы, потому что тяжело было жить — не такая уж благостная жизнь в царской России была. Оказалось, что для людей православный клир также был частью вражеского государства. Я сегодня с огромной тревогой наблюдаю за тем, как вновь проявляет себя эта тенденция в Церкви.
Ни при каких обстоятельствах Церковь не должна отвечать за действия государства. У нее не может быть одинаковых оценок происходящих событий с оценками государственных деятелей. Например, государство может сказать о событиях в Чечне, что «мы боремся с террористами»? А Церковь может сказать: «Господи, как тяжело людям! Надо остановить войну. Как помочь людям?». Потому что для Церкви все едины: дети, женщины, старички — все-все едины. Не важно, какой они национальности, какой веры, в конце концов, совершенно не важно. Все рабы Божии, все Божии создания. Когда это не так — обидно и горько.
К Церкви я отношусь не критично, критично отношусь к тому, что Церковь вдруг начинает обнаруживать себя как некая бюрократическая система. Сегодня не в каждом храме можно подойти к священнику и просто поговорить с ним…
Часто хожу в свой храм на Васильевском острове. Пытаюсь остановить священника — а что ему до меня? Смотрит на меня даже так, чуть-чуть мимо: «А-а-а-а, да. Ну, вот вы идите туда. Делайте это». Само богослужение очень часто совершается формально… Один из вопросов, который я задал Папе Римскому, был такой: «Почему Вы в глаза людям не смотрите?». Я сейчас говорю о тенденции — не о вине, а о беде. О чем это говорит? О том, что в самом процессе формирования личности священнослужителя, в воспитательном процессе, который происходит в семинарии, наверное, очень мало говорят о таких тонких, на самом деле важных моментах. Очень быстро священник превращается у нас в прораба, завхоза — это реальность. Русские священники — сплошь утомленные люди. Уставшие.
У меня духовника нет. Потому что во многих соборах, куда я хожу, атмосфера не кажется мне родной, близкой. Я никак не могу найти близкого, родного мне человека в Церкви.
Крестился еще при советской власти, тайно, не в храме, на дому у мои друзей. Батюшка был встревожен и быстро крестил меня. Как пришел к 
необходимости крещения? Трудно словами… Наверно, по характеру я человек эволюционного склада, поскольку из очень простой семьи — мне ничего не давалось просто так, я был вынужден все в своей жизни создавать сам. И создавать, и защищаться — за помощью часто некуда было идти. А мне нужна была помощь — не в защите от государства, от КГБ, от каких-то несчастий, давлений, а в том, чтобы найти… внутреннее… как же это сказать?.. успокоение, что ли… равновесие… Иногда, когда я захожу в собор, оно появляется.
У меня есть любимый храм. По дороге в Зеленогорск церковь Казанской Божией Матери, белая, архитектура в «московском» стиле. И я однажды, работая над сценарием, ездил туда буквально через день, хоть это и далеко. Мне хорошо работалось. Я заходил в храм, искал скамеечку, садился и писал там. Многое увидел в течение тех дней, что сидел просто с карандашиком и блокнотом. Но однажды мне сделали замечание и попросили уйти. Священник сказал: «Мы наблюдали за вами несколько дней — негоже». Я спросил его: «Что — негоже?». Он своими бровями изобразил такое, что совсем, видимо, я дурак и не понимаю, что негоже. И больше я работать туда не ездил.
В каждом фильме, который мы делали, есть так или иначе библейский мотив. В каждом фильме. В «Александре» с Галиной Павловной Вишневской в главной роли. В картине по мотивам «Преступления и наказания» — в «Тихих страницах». В «Восточной элегии», которую в Японии снимали. В фильме «Мать и сын» — в фильме, за который дали премию Ватикана. В «Повинности», «Духовных голосах» и других.
Все мои картины — это попытка сотворить другую жизнь. Я не делаю фильмы о жизни, не могу позволить себе этого, я фантазирую, выдумываю. Понимаете? Я не знаю жизнь так, чтобы целому народу в назидание что-то создавать. Не понимаю, как можно учить народ. Я могу делать то, что могу. А уж найдет это путь к сердцу людей или нет — Господи, помоги.
В искусстве главное — человек, мастер, автор. Но мы знаем, что часто художественные произведения создаются человеком безнравственным, с жутким «внутренним миром». Есть люди, очень известные в мире кино, но при этом абсолютные мерзавцы. Что это? Искусство — очень сложный процесс, где надо уметь отличать высокое ремесло от Божественного дара. Божественного не потому, что, как говорят, «Господь дал, дланью коснулся». А в том смысле, что художник душу свою таким образом возвысил, так много мучился, создавая, что возвысился в своем произведении. И именно тогда возникает что-то удивительное…
На самом деле, мерзавцев, которые работают в культуре, в искусстве и которые создают так называемые привлекательные вещи — тысячи. И в России их очень много — на «Ленфильме» тоже. Можем мы понять, что творится в душе у иконописца, когда он пишет икону? Ох, не всегда! Только какие-то особые люди, которые жизнь в скиту прожили, могут, взглянув на написанный образ, сказать современнику, что здесь — святость, а здесь — зло, глубоко сокрытое зло… Понимаете?
Человеческая жизнь такая короткая, что большую часть жизни ты вообще никто и ничто. До 15-20 лет сосуд еще пуст и сух. Есть исключения, но они правила никак не меняют. Очень поздно человек приходит к настоящей вере. Зрелым, многое испив. И очень часто человек уже и не успевает чего-то главного для своей жизни создать. Это вопрос жертвы. Но жизнь такая короткая. Понимаете? Она такая короткая. И что с этим делать? Господи, помоги ответить на этот вопрос.
Бываю постоянно на Смоленском кладбище, у блаженной Ксении. Мне просто там очень хорошо почему-то. Сколько я ни просил там чего-нибудь, никогда ничего не менялось в моей жизни. Но то, с каким трепетом приходят туда люди, как они сконцентрированы, как они гармоничны, как они прекрасны — все эти люди, которые приходят туда… Молодые и пожилые…
Люди, которые ходят туда, к святой Ксении,— люди простые. Есть верующие искренне, есть те, кто пришел потому, что мама посоветовала перед экзаменом. А то есть и такие, что даже не крестятся. Видно, они — неприкаянные люди.
Место там, как говорят, намоленное… Это удивительное слово русское. Может быть, моление у Ксении потом приведет к тому, что человек некрещеный пойдет и покрестится, будет ходить в церковь… Но мало, мало таких случаев.
На человека я смотрю из литературы. Все мои представления о мире из литературы. Кино на меня никакого влияния — ни духовного, ни душевного 
— не оказало. И сейчас не оказывает. А вот литература — да. Провидческие мысли миру даруются через пишущих. Недавно перечитывал «Фауста» Гете и останавливался периодически: как же можно так просто, ясно сказать?.. Нам легко сейчас с позиций современных, легко умными быть: мы заем, что такое Первая мировая, Вторая мировая войны, можем посмотреть на Землю сверху, нам доступны книги, которые мы раньше прочитать не могли, они еще не были написаны, человек развил свой интеллект. Хотя, согласен: это духовного опыта не прибавляет… Человек стал умнее, но не мудрее. Так ведь?
Я в 6-м классе прочитал «Мадам Бовари» Флобера, потом думал о прочитанном. Меня судьба этой женщины, этой матери потрясла: не мог понять, как она, имея дочь, могла решиться на самоубийство. Я поглядывал на маму и так думал: «А если ей будет плохо, она что — тоже?». Потом задавался вопросом: «Если Бог есть, почему Он ее не остановил?». Никто не знает, каково было маленькой дочери мадам Бовари после смерти матери. Много, много возникало вопросов… И ни одного ответа.
Художественные мысли, идеи, проявляющиеся в фильмах, проверяются литературными образами и характерами, литературной практикой. Я вообще всегда очень тревожусь, когда берусь за фильм, тема, материал, ткань которого не прошли через опыт литературный, через слово писателя. Когда мы снимали «Мать и сын», «Отец и сын», мы не нашли аналогов в литературе. И это меня беспокоило. Чувствовал себя сиротливо, когда работал над этими фильмами, потому что собственно кинематографу доверять нельзя ни в коем случае. Проверять и перепроверять его надо — качество результата в кино надо всегда перепроверять практикой литературы.
Образы, характеры, литературные персонажи — они глубоко осмыслены, прожиты самими писателями. Возьмите любого героя у Льва Толстого — Наташу Ростову, Андрея Болконского, или героев Чехова. Они прошли «испытание» временем и не поблекли. Так же как самый отвратительный персонаж из Достоевского — убийца, он тоже прошел «испытание» временем, не погиб и качеств своих «художественных» не утерял. Все эти герои созданы с помощью огромного труда души и ума. Писатель по определению думает об одном читателе, кинорежиссеры — о толпе.
Я сформировался под воздействием людей, которые помогали мне жить, которые протягивали мне руку помощи, терпели меня, обучали меня, доверяли мне. Я успел сделать в советский период много фильмов. Каждый из них закрывался по цензурным, политическим причинам. Но мне снова давали работать люди, которые руководили студиями, хотя и понимали, что я не «советский человек». Сейчас я стараюсь поступать так же, как они, хотя возможностей кому-то помочь в настоящее время меньше, чем при советской власти.
Только литература. До тех пор, пока людей будет формировать литература, будут те, кто сможет создать что-то очень важное, не сиюминутное. Неломаемого, несогбенного человека можно воспитать только литературой. Ибо это самая интимная, самая углубленная, самая целостная и всесторонняя, уважительная по отношению к личности культура. Что значит «уважительная»? Заставляющая трудиться. Книгу не поймешь, пока не потрудишься. Как в вере. Надо пройти определенный путь, потрудиться, чтобы что-то вдруг в человеке сложилось.
Русским людям постоянно надо повторять: «Ты должен трудиться». Никаких тайм-аутов, никаких развлекательных передач — это, мне кажется, 
«противопоказано» русским людям. Трудиться надо. Надо научиться делать дело. Конечно, существуют люди особенные, одаренные душевно, может, даже необразованные, не читавшие. Милые, умные, мудрые, с каким-то особенным даром люди, которые все понимают. Они, в основном, из деревенской среды, где от природы им это дано. Для большинства русских абсолютная, безальтернативная форма жизни — труд, только труд. Потом уже может быть все остальное. Если человека не научили трудиться, если он не любит труд, это «пятая колонна». А когда таких людей миллионы? Это очень серьезная, большая проблема русского народа. Не малым числом ослабнет Россия, а ленью и небрежностью народа в труде.
Нужно изменить отношение к человеку. Очень много тяжелых факторов действует на жизнь человека сегодня. Столетия назад люди уже жили в огромных городах, в такой скученности, с такими социальными проблемами, с таким одиночеством души. Значит, пора идти не по верхам, а быть рядом с человеком.
В тюрьму мы приходим почему-то. Пытаемся помочь самым страшным преступникам, помочь самым страшным истязателям. Слушаем их, принимаем их исповедь. Церкви строим в колониях. А страдающий человек, который умирает от того, что ему в обычной жизни невыносимо тяжело, одинок…
Нам нужно собирать друг друга. Надо всем быть вместе, всем разным, но всем вместе. Но у кого-то желание всех людей по ранжиру расписать, поставить на какие-то полочки. Нет, не может быть плохих для Церкви людей. Нужны серьезные соборные размышления о том, как жить сегодня русским людям, русскому обществу, русскому государству. Без купюр, без ложного стыда, без политического натурализма. Мы живем с таким количеством разных людей…
Я недавно на Кавказе был. В Нальчике показывали наш фильм «Александра». Приняли прекрасно. Думаю, что в центральной России этот фильм 
никому не будет нужен, а на Кавказе — наоборот. Важно понять, что на Кавказе очень много того, чему нам, русским, следует учиться: положение человека внутри семьи, взаимоотношения старших и младших, родителей и детей, готовность детей понимать родителей, терпеливость. Там есть явления, которые сокрыты очень глубоко, на поверхности их нет, но которые позволяют маленькому народу существовать в определенной гармонии и в окружении монстров. Иначе они, эти маленькие народы, давно бы погибли.
Вот, например, черкесы, малая народность. Они живы до сих пор. А в свое время царская армия уничтожила сотни тысяч черкесов. Об этом сегодня никто не говорит. Сотни тысяч жертв только ради того, чтобы захватить и присоединить определенные территории и выполнить имперские задачи. Русский полк заходил в села: выжигали, рубили всех буквально, от мала до велика. Убивали, не вступая в переговоры, двигаясь катком и уничтожая всех на своем пути. Осталось, может быть, тысяч шестьдесят черкесов — многие побежали в Турцию, кто куда. И только следуя особым неписаным нравственным народным кодексам, черкесы смогли сохранить жизнь своего народа. Разбросанного теперь по разным странам.
Нужно беречь себя. Даже в Церкви нужно искать меру. Молитва — это… В английском языке есть такое слово «strong» — напряжение. Вот что такое молитва. Мы, люди, слабые существа, не можем находиться в таком напряженном состоянии бесконечно. Мы должны жить с другими людьми, а они вокруг нас разные. Нужно найти меру вот этого нашего «strong», нашего напряжения, разумную меру. Воцерковленная мама может приучить сына к жизни в храме, если в этом будет мера. Ребенок, может быть, не понимает меру, но он иногда ее чувствует. Надо же создавать жизнь, ее укреплять: работать, ходить в магазин, в театры, в больницы, ездить в транспорте, участвовать в социальных работах, акциях общественных.
Москва более воцерковленный город, чем Санкт-Петербург. Интеллигенция московская привязана к храмам. Многие женщины-москвички, которых я знаю,— актрисы, режиссеры — церковные люди. В Петербурге не так. Я обращаю внимание на москвичек — каждая из них находит какую-то меру своего религиозного чувства, меру смирения. При этом они продолжают работать в кино, на телевидении. И им удается.
Спасибо и простите, что всё так…
От редакции: В нашем журнале нигде не сделана обычная для многих изданий оговорка: «Мнение редакции не всегда совпадает с точкой зрения, выраженной авторами статей». И, тем не менее, можно все-таки сказать, что порой мы помещаем тексты, в которых согласны далеко не со всем. Почему? ― Потому, что в этих публикациях выражаются мысли и взгляды, которые есть, с которыми можно и нужно дискутировать, но от которых нельзя просто отмахнуться. Иначе мы рискуем оказаться слишком закрытыми и оторванными от той жизни и от тех людей, что сегодня находятся на пороге Церкви, но хотят войти в нее и стать ее частью.
Именно так относится редакция и к публикуемому в этом номере монологу Александра Сокурова. Есть в нем что-то, на что сразу хочется возразить, «оправдаться», сказать, что автор «чего-то не понимает». Но вряд ли это было бы правильным. Хотя бы потому, что за Александром Николаевичем стоит огромное количество людей с теми же мыслями, вопросами и недоумениями. И поскольку наш журнал рассчитан на людей, уже живущих в Церкви, то логичнее вслушаться в то, что говорит Сокуров, и попытаться понять, что можем сделать конкретно мы для того, чтобы другие люди не оставались с подобными вопросами и недоумениями наедине, и у них не было чувства, будто никому в Церкви нет до них дела. Тем более что это совсем не так. Просто бывает зачастую, что рука помощь предлагающего и рука помощи ищущего протянуты навстречу одна другой. И нужно лишь совсем немного ― соединить их…