С Олегом Шуркусом мы познакомились два года назад — тогда вместе с другими художниками палехской мастерской «Лик» он приехал в наш город расписывать нижний храм Свято-Троицкого, или Старого, собора. После того как работа была окончена, мы с Олегом сели на лавочке в помещении обновленной церкви и начали общаться: он рассказывал о коллегах по артели, о специфике современной иконописи и о себе — о своем увлечении фотографией. Однако диктофон со мной сыграл злую шутку: когда пришло время готовить материал о палешанах, он просто не включился — неисправимая поломка сделала невозможным рассказ об интересном добром человеке, о мастере и его деле. И все-таки вторая беседа состоялась: в сентябре этого года Олег Шуркус и его коллеги приезжали в Саратов расписывать фронтон Старого собора. Мы встретились и поговорили — о многом. Такого собеседника, как «Олег из Палеха» (так между собой зовут его члены нашей редакции), можно слушать бесконечно — его талант и мастерство доказывают простую мысль: «Человек, который верует в Бога, делает мир правдивым и прекрасным».

Белая стена как пространство для творчества

— Олег Романович, спускайся! Олег Романович!..

В Свято-Троицком соборе, когда спрашиваешь, как найти Олега, который приехал расписывать фронтон, говорят: «Наверху, на лесах». Но как же туда взобраться? Помогает один из художников — Иван, который подновляет роспись в Успенском храме собора, сидя с кисточкой и маленьким тюбиком краски у самого входа.

— Спускайся, к тебе журналисты пришли!

Вот он уже на земле — по шатким с виду лесам, металлическим лесенками быстро слетает на брусчатку двора. Здравствуйте, Олег. Долго решаем, где же нам поговорить: вокруг Троицкого — строительные работы, стрекот машин, деловитые крики рабочих. Внутри, в храме — неудобно, много людей, будем им мешать. Останавливаем выбор на лавочке в глубине храмового двора: в уютном окружении цветочных клумб и зеленых деревьев как-то легче говорить. Олег внимательно слушает вопросы, ясно отвечает на них. Часто шутит — тяжело, наверное, серьезно говорить с дилетантом в иконописи…

— Олег, скажите, пожалуйста, Свято-Троицкий собор в Саратове — какой по счету храм в Вашем «портфолио»? Если, конечно, можно сказать точно…

— Двадцать какой-то — не помню точнее. Да тут дело не в счете. Саратовский Троицкий собор все равно стоит особняком — и в моей личной, и в артельной биографии. У него свое особенное место. Может быть, благодаря людям, с которыми эта работа позволила нам познакомиться. Владыка Лонгин, отец Пахомий… Саратов — это не только командировка, не просто профессиональный эпизод, а нечто личное. С вашим городом связаны важные моменты моей жизни. Не хочется говорить о них подробно, однако это так.

 — Все художники нашей мастерской — выходцы из Палехского художественного училища имени Максима Горького. Для 80-х годов — времени моей учебы там — училище было уникально тем, что здесь можно было изучать икону, хотя и в закамуфлированном виде: методики обучения сохранились с дореволюционных времен и основывалась, главным образом, на копировании классических иконописных образцов. Мы копировали те же образцы, по которым учились в дореволюционном Палехе. Но только знаете как? Студент копирует оригинал под названием «девушка с копьем», а в действительности «девушка» — это ангел с рублевской «Троицы», только без крыльев, нимба и вместо посоха — копье. Или, например, пишем «Портрет старика», но вполне себе представляли, что это — апостол Иоанн Богослов с известного образа. Под названием «Портрет юноши» скрывался образ великомученика Георгия Победоносца и так далее. Может быть, в свое время просто руки не дошли до создания новых оригиналов, а может, с помощью такого нехитрого «переодевания» наши старики стремились передать нам традицию.

— Какую же Вы там специальность приобрели?

— Художник-миниатюрист палехской лаковой миниатюры. Палех — село небольшое, но до революции в нем жили сотни иконописцев и вдруг — раз! — и всем стало нельзя писать иконы. Многовековая преемственность, сложная, уникальная специальность, весь жизненный уклад — все пошло прахом. Жизнь перевернулась, и кто-то, чтобы выжить, начинает крестьянствовать, иной идет в пастухи. Александр Васильевич Котухин — один из корифеев Палеха — вспоминал, что в одну из зим триста двадцать человек обул в лапти. И вот рождается идея лаковой миниатюры, создается училище, многие выпускники которого в сегодняшнее время пытаются искать себя в иконе.

— Вы после училища в какую-то артель попали? Или свою собрали?

— Никаких артелей тогда еще не было. Опыт накапливал каждый сам по себе, изготавливая единичные иконы. В 1991 году был написан первый иконостас, в 1996-м попробовал себя в храмовой стенописи. А когда в 1998-м встал вопрос о первой крупной росписи, пришлось в эту авантюру втягивать сопротивляющихся друзей, не думая, конечно, о сколько-нибудь долгой перспективе такого содружества. Закончили эту работу мы вшестером года через полтора. Дальше возник следующий заказ, потом — еще… Словом, ничего специально не создавалось, все произошло независимо от нашей воли, а часто — и вопреки ей.

— Состав артели менялся или остался прежним?

— Конечно, артель меняется. Сегодняшний ее состав — около двадцати человек. Бригадная работа — вещь непростая. Человек должен подчинить свои творческие амбиции общей цели, уметь применить свои таланты для чужой идеи или попытаться эту идею сделать своей. А человек молод, и у него в дипломе написано: «художник-мастер», а тут — артель, по сути дела — конвейер, где у каждого своя узкая специализация. Задача же руководителя — грамотно распределить функции и выстроить отношения в коллективе. Если не удалось — это собрание амбициозных профессионалов. Удалось — оркестр.

— Новички что пишут? Я где-то читала, что самый главный в артели пишет лики, а только что пришедшие — что-то простое…

— Не всегда так. Грамотно и стильно написать фигуру — ничуть не проще, чем лик. Просто лики более просты для понимания, лик принимает на себя бОльшую долю внимания зрителя, как лицо у человека. Профессионалу же часто интереснее другие детали росписи. Когда человек появляется в бригаде, достаточно быстро определяется его потенциал. Кто-то удачнее проявляет себя в пейзаже, кому-то понятнее условный язык построения фигуры или архитектуры, а кто-то незаменим в орнаменте или позолоте. Но далеко не все зависит от стажа.

Иконы как стихи

До знакомства с Олегом Шуркусом я никогда не видела, как говорится, живых иконописцев. Небольшая книжечка князя Трубецкова «Умозрение в красках», фильм Андрея Тарковского «Андрей Рублев», альбомы Феофана Грека и схематичные статьи об иконописи для «новичков» — только это составляло мой скудный багаж знаний о том, как и кто пишет иконы. И тут вдруг — настоящий мастер. Веселый, искренний, чуточку замерзший из-за порывов прохладного осеннего ветра, плотнее запахивающий рабочую тужурку, говорящий по мобильному телефону. И при этом — откуда-то оттуда: из истории. Или из вечности.

— Олег, часто можно услышать о том, что видно, какой человек писал икону — по результату. Это так, как Вы думаете?

— Мне кажется, что понятия «духовного» образа или «бездуховного», о которых вы, кажется, сейчас говорите, слишком субъективны. Мне одна икона видится одухотворенной, другая — нет, а вам — наоборот. Кто прав? Более или менее уверенно судить о художнике можно по технике исполнения: часто видно, что эту икону писал романтик, эту — педант, эту — женщина, а эту — просто лентяй. Мир же эмоций — тонкий и таинственный мир. Послушайте стихи Пушкина — ведь все так просто и ясно, кажется, любой напишет, а поди попробуй.

Для меня иконы разделяются на три разряда: так я могу написать, так я не могу написать и так я не могу написать никогда. Эти-то последние и есть самые интересные. Когда ты видишь икону Мануила Панселина или Феофана Критского, понимаешь, как она сделана, угадываешь движение кисти, последовательность приемов, можешь все это повторить, но это так и останется ученической копией. Для меня такие иконы — это стихи Пушкина. Понимаю, как они сделаны, чувствую, как они на меня воздействуют, но откуда это приходит — не знаю…

— Что сложнее всего, рисуя лики, писать? Глаза? Или это обман дилетанта?

— Все индивидуально. Художник Василий Суриков, например, писал кому-то в письме: «Сегодня был плодотворный день: написал много, за сеанс — лоб Степана Разина». Знаете, для кого-то руки более выразительны, чем глаза, кому-то важнее мимика или «похожесть».

— Ну да, Вы говорили, что вам скучно лики писать…

 — Нет. Вы меня неправильно поняли. Писать лик — это страшно интересно. Но при этом его нельзя рассматривать отдельно от фигуры, фигуру от пейзажа, и личник (иконописец, пишущий лики), конечно, испытывает тот же «синдром артельного письма», что и доличник. Нельзя питаться одним шоколадом, даже если его очень любишь. В конце концов наступает момент эмоционального равнодушия к образу, глаз «замыливается», а это недопустимо. Поэтому «скучно лики писать» — не то выражение, просто частенько хочется сменить занятие. Я отдыхаю при сочинении эскизов, придумывая композиции будущей росписи. Это очень увлекательно. Передо мной лежит белый лист, я кладу рядом иллюстративный материал. Наряду с моими любимыми иконами, фресками там могут быть и мастера эпохи Возрождения, и мозаика, и персидская миниатюра, и фотография — так пытаюсь нащупать нужное направление для своего эскиза. Правда, зачастую приходится слышать обличения такого рода: «Как можно — ты пишешь икону, а у тебя на столе католик Джотто!». Такой примитивный подход я не приемлю. Ведь у гармонии и красоты есть свои законы, они внеконфессиональны, и образы того же Джотто, подчас, гораздо ближе к Первообразу, чем иные вполне «православные» современные иконы. И в этом беда. Часто единственным достоинством иконописца является наличие усидчивости и хорошей лупы, и исключения редки…

— Знаете, мне не хотелось бы выступать с позиции эксперта и критика. Если бы я знал, как написать гениальную икону, я бы давным-давно это сделал. И потому судить коллег я не хочу.

— Олег, как бы Вы определили, что такое искусство? Определений известно множество, можно сказать, у каждого — свое.

— Не знаю. Боюсь формулировок. Наверное, искусство — это плод творческого труда, где творчество — это то, что роднит нас с Творцом. Не совсем мое дело: давать определения — не умею. Умею немножко рисовать и этим занимаюсь, а что такое «искусство» — я сам бы хотел узнать.

Смотреть и видеть

— Олег, между иконописью и фотографией есть связь?

— Анри-Картье Брессон, знаменитый французский фотограф, когда его спросили о том, что такое фотография, ответил (за точность цитаты не поручусь): «Фотографировать — это выходить из дома и смотреть, смотреть, смотреть». А один из известных фотографов в старости выходил на улицу с фотоаппаратом без пленки, просто кадрировал и нажимал на спуск — ему был важен процесс, а фотография в бумажном виде, как результат, его не интересовала. И я его очень понимаю.

— И все же — есть общее?

— Мне очень близка черно-белая фотография, где художник сознательно ограничивает себя в средствах. Такая фотография дисциплинирует взгляд, приучает к лаконизму, оттачивает графический язык. Для иконы эти качества очень важны, когда отсекается необязательная информация и картинка приближается к знаковой простоте. Такова «Троица» Андрея Рублева. Эта икона безошибочно узнается. И кроме того «фотография» означает «светопись» — чем не параллель?

— У Вас больше фотографий людей или животных?

— Никогда не считал. Хотя фотографий людей, конечно, больше. Однако хочется, чтобы было наоборот.

— А почему Вам хочется, чтобы животных на фото было больше? Не хватает леса, как говорят, общения с природой?

— Дело не в этом. Снять зверя в лесу — это всегда памятный трофей. Сделать это сложнее, чем может показаться. Случаи, когда ты в лесу с фоторужьем и зверь сам пришел фотографироваться, крайне редки. Чаще бывает так: след нашел, а зверя — нет, зверя нашел, но уже стемнело, не стемнело, так пошел дождь. Но вот, наконец, все сошлось, ты снимаешь, и… «шевеленка». Это технически сложнее, чем сфотографировать человека. Потому и хочется — в спортивном смысле.

— А Вы никогда не охотились по-настоящему? Без фотоаппарата, но с ружьем?

— Охотился. Но со временем стало нравиться все меньше и меньше. Вообще это, наверно, закономерный процесс. Охотник, в моем понимании, человек, во-первых, влюбленный в лес, в саму идею правильной охоты — охотник пришвинского, тургеневского толка. Когда он идет в лес не за трофеем…

— Ясно. Это как с фотографом, который выходит на улицу с фотоаппаратом без пленки…

— Да, совершенно верно. У меня есть друг, он замечательный охотник, следопыт, он просто живет в лесу. И хотя у него есть ружье, он его практически не берет с собой, потому что не в нем дело. Потому что он охотник настоящий.

— Вы говорили о редких зверях. Это какие?

— Кажется, я вам два года назад рассказывал о своей мечте — сфотографировать рысь. Нынешней весной я ее снял. Это очень осторожный зверь. Утром, часов в семь, я возвращался из леса — был на току. И вдруг — она, рысь! Увлеклась охотой на зайца, гонит его — иначе бы не показалась. Заяц мимо меня пролетел, а у меня штатив уже стоит. Тут рысь выкатила на тропинку, на которой я, и — встала. Первый кадр смазался, но на звук затвора она обернулась и посмотрела прямо на меня. Тут я ее и щелкнул…

Подготовила Наталья Волкова

Журнал «Православие и современность» № 8 (24) за 2008 г.

Справка

Олег Шуркус родился в 1967 году в селе Бородино Красноярского края. До 15 лет жил в селе Шушенское, откуда в 1983 году уехал поступать в Палехское художественное училище. С 1987 по 1989 год служил на Тихоокеанском флоте. В 1990 году, после окончания с отличием художественного училища, принят на работу в «Товарищество Палех». С 1993 по 1996 год — член Союза художников России.

В 1991 году пишет первый иконостас, а в 1996-м расписал первый храм. Работал над росписью более пятнадцати иконостасов и более двадцати храмов. С момента создания в 1998 году Палехской иконописной мастерской «Лик» является ее руководителем.

Женат, имеет четырех детей.