Спрашивать, в чем причины конфликта между Церковью и миром,— все равно, что спрашивать, почему белое не есть черное. Церкви, основанной Тем, в Ком князь мира сего ничего не имел (см.: Ин. 14, 30), мир не приемлет именно потому, что он мир. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое (Ин. 15, 19). Мир— это все то, что живет не Божией волей, а своей, человеческой, падшей, пораженной грехом— и всегда, сознательно или бессознательно, противопоставляющей себя воле Бога. За что любить Церковь людям, находящимся в этой власти?
Все так; но чисто белого на этом свете так же мало, как и абсолютно черного. И процессы на наших глазах протекают— совсем не однозначные и непростые.
Напряжение между миром и Церковью растет неслучайно и неизбежно. Бог есть; дьявол есть; люди есть; как ему не расти, этому напряжению?
Оно не росло в советские годы, потому что Церковь была подавлена. Оно не очень-то росло в годы перестроечные и постперестроечные, девяностые— потому что люди никак не могли прийти в себя, разобраться в новой ситуации и определиться, и большинству казалось, что всё равно приемлемо: и верующим хорошо быть, и неверующим, и в православный храм ходить, и к мормонам, и к экстрасенсам каким-нибудь— главное, чтоб свобода была.
А сейчас картина другая. Православную Церковь слишком хорошо видно— даже если иметь в виду просто городской пейзаж. Порядочная часть населения опомнилась, перестала метаться, задала себе правильные вопросы и сделала очень серьезные шаги в направлении православного креста. Другая часть населения просто не может уже этого не замечать. Подсознательно она понимает, что перед ней стоят те же вопросы и что ей предложено сделать те же шаги. Но по тем или иным причинам она их делать не хочет или не находит в себе сил. А лукавый бдит и усиливает то, что ему нужно в данном случае усилить. Отсюда нервозность и агрессия. А взаимодействие Церкви с государственной властью и неизбежное вхождение Церкви в сферы, считавшиеся до сей поры сугубо светскими, беспокойство усиливают. Возникающие потоки поднимают с общественного дна совсем уж отстойную муть— интернет дымится от кощунственных речей Невзорова, умники из чрезвычайно смелой оппозиционной газеты возмущаются «нецелесообразной политикой христианизации страны», а популярнейший Дима Быков вдруг извещает нас, что если мы еще ходим в православный храм, то это только от трусости.
Но, как уже сказано, наблюдаемую картину нельзя назвать черно-белой. Самым яростным критиком Церкви может оказаться тот, кто на самом деле очень в ней нуждается и очень по ней тоскует. А человек, который, казалось бы, вне Церкви себя не мыслит и всегда за нее горой, и даже в священном сане— вполне может повести себя как сыны века сего (Лк. 16, 8), как человек мира. А тот, тоскующий, ему этого не простит, а в его лице не простит и всей Церкви…
Совершенно справедливо, что глава Церкви— Единый Безгрешный; что грехи людей не отменяют воли Божией, а Он благоволит претворять хлеб и вино в Тело и Кровь; что «любой грех в Церкви есть грех не Церкви, но против Церкви», так писал протоиерей Валентин Свенцицкий. Но попробуйте-ка сходу объяснить все это проблемному, напряженному и непросвещенному человеку!
Человек, ругающий Церковь, затих бы, возможно, смирился и просветлел лицом, если бы глаза его там, в храме, встретились с глазами святого. Но мы не святые. Фраза эта произносится очень легко, но что она означает на самом деле? То, что мы тоже принадлежим к миру— каждый какою-то большой, подавляющей, может быть, частью своего человеческого существа. Тоже своею волей живем, а не Божией! Граница между Церковью и миром пролегает— не по периметру храмового дворика, а в сердце каждого из нас. И, соответственно, в сердце каждого из нас ощущается это напряжение меж Церковью и миром.
Ситуация заставляет нас о многом задуматься и призывает многому учиться.
Владислав Покровский, музыкант, певчий храма в честь Казанской иконы Божией Матери, г. Саратов:
— Церковь— едва ли не единственная сила, противостоящая тем негативным процессам, которые идут в обществе. Потому-то и растет напряжение!
Наше общество в большинстве своем живет сегодня материальными интересами. О Боге думать некогда: все оценивается с сугубо прагматической точки зрения. Хочется всего и сразу. Внешнее преобладает над внутренним. Люди не приходят, а именно заходят в православный храм. Они думают, что поставить свечку или заказать панихиду— достаточно для духовной жизни. Потребительское отношение ко всему, в том числе и к Церкви, не дает людям понять, что жизнь с Богом— это постоянная жертва. Борьба со страстями, покаяние, молитва, участие в богослужении, в таинствах, любовь к ближним— вот чего хочет от нас Господь. Но люди Его не слышат, люди живут так, как будто смерти не будет. «Для чего мне так рано вставать в воскресенье, идти в церковь, стоять там два часа? Я всю неделю работаю, устаю»,— так говорят многие. Нас потрясают экономические кризисы и социальные катаклизмы, а первопричина тому— кризис личности, утрата человечеством нравственных ценностей.
Но что это означает для нас и чему эта ситуация должна нас научить? Она должна нас научить прежде всего оставаться со Христом; помнить, что мы куплены дорогою ценою (1Кор.6,20). И что наше пребывание на Земле— это миг, а за ним вечность. Казалось бы, мы все это знаем— мы же в Церкви, мы, по сути, и есть Церковь! Но ведь ни для кого не секрет, что среди, хотя бы, церковных певчих регулярно исповедующихся и причащающихся— единицы. Это означает, что их церковное служение— чисто внешнее, служение наемника. Мирской дух проникает всюду; в Церкви становится все больше мирской суеты и все меньше— святой простоты. А мир— он не понимает и не чувствует Христа. Агрессия и зло мира напоминают нам, что от ответа на Страшном Суде никто не уйдет, и что взять с собою мы сможем только наши духовные приобретения.
Иерей Константин Солнцев, настоятель храма во имя Архангела Михаила, пос.Перелюб, Саратовская область:
— Это противостояние учит нас, прежде всего, оставаться христианами. То есть— не сообразовываться с веком сим, а стоять в вере.
Почему в обществе растет неприятие Церкви? Почему мир не хочет, чтобы христианство было, как сказано в Евангелии, солью земли? Потому что в людях нет веры. Еще Тихон Задонский в XVIII веке говорил: христианство покидает людей, остается одно лицемерство. Об этом есть и в Евангелии: Сын Человеческий, придя, найдет ли веру на земле? (Лк.18,8) Вера— это то, что не доказуется, а показуется, вот почему люди в старину следовали за подвижниками, шли к ним со всех концов России, разыскивали их в лесах и болотах: они хотели видеть веру. А сегодня мы видим людей, которые не хотят видеть веру, и слово Божие им не нужно. Они привыкли не задумываться о горнем. Иногда они говорят: нам и так хорошо. Но на самом деле им совсем не хорошо, ими владеет беспокойство, страх. Они надеются на какие-то земные средства, на сотовый телефон, по которому они сразу кому-то позвонят, если что-то случится. Они боятся думать о смерти и о расплате за грехи. Преподобный Серафим каждого, к нему приходящего, встречал словами «Радость моя!»— могут ли сегодня люди вот так приветствовать друг друга? Если Бога нет, в душе человека пустота, и эту пустоту надо чем-то заполнить. И человек думает: что естественно, то не безобразно. Вы, конечно, слышали эту фразу, ее даже дети часто повторяют. На самом деле безобразно то, что безбожно. Если человек уверен, что он произошел от обезьяны, он непременно к обезьяне, к животному состоянию, вернется. Если мир в целом погружается в животное состояние, то Церковь его может только раздражать. Зачем ему Церковь, которая говорит «нельзя» и учит памяти смертной?
Но, если мы христиане, мы должны думать, как преобразить и спасти погибающий мир. Ведь ни общество, ни государство не могут без веры нормально существовать. Я, когда выступал в РОВД, говорил: вы должны понимать, если я соблюдаю законы, принятые в государстве, то это потому, что для меня другой Закон есть. Но насколько мы следуем этому Закону, какова наша вера, каков наш труд, каково покаяние, не ходим ли мы на совет нечестивых, не разъел ли нас самих мир?
Алексей Кашкин, кандидат богословия, заведующий библейской кафедрой Саратовской православной духовной семинарии:
— Слово «мир» многозначно, и наименее употребительное его значение — это когда мы мир противопоставляем Церкви. В этом случае термин «мир» включает в себя всех людей, находящихся вне Тела Христова. Для представителей этого мира характерно различное отношение к христианству: от полного равнодушия до активной вражды. Поскольку в настоящее время мы чаще сталкиваемся именно с негативным отношением мира к Церкви; естественно, возникает вопрос о причинах такого положения дел. Если представить себе гипотетического стороннего наблюдателя, то у него отрицательное отношение мира к христианству, скорее всего, вызвало бы серьезные недоумения: ведь большинство людей имеют врожденное представление о нравственности и признают необходимость воплощения в социальной жизни норм общечеловеческой морали. А так как именно в христианстве нравственные идеалы достигают максимума— не только в сравнении с другими религиозными традициями и философскими системами, но и в абсолютном смысле— то логично ожидать доброго отношения общества к Церкви Христовой. Однако сегодня мы сталкиваемся с противоположным явлением: почти каждое высказывание церковных иерархов, касающееся насущных вопросов жизни общества, в СМИ и на форумах подвергается резкой критике, зачастую совершенно безосновательной. Когда же представители «мира» говорят о церковной жизни, то в их суждениях нередко просматривается влияние старых мифов, сконструированных атеистической пропагандой. А уж если становится известной негативная информация о поведении представителя Церкви (особенно священнослужителя), то тут количество выливаемой грязи (и на данного человека, и на Церковь в целом) превышает все разумные пределы.
Проблема отношения мира к Церкви является одной из вечных коллизий и вряд ли она когда-либо будет не то что устранена в принципе, но даже просто сглажена. Почему так происходит? Ответ в Евангелии: если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир. Помните слово, которое Я сказал вам: раб не больше господина своего. Если Меня гнали, будут гнать и вас (Ин. 15, 18-20).
Но как нам, христианам, реагировать на противостояние мира и Церкви? Во-первых, здесь уместно процитировать слова нашего современника протоиерея Валериана Кречетова: «Из мира мы пришли, но не от мира должны быть». Мы не имеем возможности физически изолироваться от нередко чуждой христианству среды, однако мы обязаны хранить духовную трезвость и жить по евангельским законам, отвергая те ложные принципы, которые мир явно или в скрытой форме нам навязывает. И здесь важно оградить от тлетворного влияния внешней среды как себя, так и, по возможности, наших ближних, особенно детей.
Конечно, вести такую жизнь довольно сложно, и всякий христианин, ставший на путь духовной борьбы с разрушающим воздействием мира и его «князя», рано или поздно осознает свою немощь. И с этим связан второй аспект, который следует всегда иметь в виду— необходимость смирения и полного упования на волю Божию. Только с Его помощью возможно выйти победителем в брани против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной (Еф. 6, 12). И только в этом случае мы безопасно сможем взойти на новую, самую высокую ступень развития отношений с миром— проповеди Евангелия, свидетельства словом и делами о Христе Спасителе. Если мы сами будем, как завещал апостол Павел, стойкими в вере, мужественными, твердыми (см.: 1 Кор. 16, 13), то сможем благотворно повлиять на окружающих и в конечном счете способствовать преображению нашего общества и мира в целом.
Иерей Михаил Поликаровский, преподаватель догматического богословия СПДС, клирик храма в честь Рождества Христова, г.Саратов:
— Не думаю, что напряжение в отношениях Церкви и мира именно сегодня достигает своего апогея. История Церкви с самых ранних времен знает сложность и многообразие этих отношений. Христос не обещал рая на земле, напротив, Он говорил лишь о малом стаде (см.: Лк. 12, 32), которому ничего не следует бояться. На протяжении веков Церковь Христова выходила победительницей из самых разных обстоятельств, при этом, торжествуя победу истины, растворяла ее скорбью о побежденных.
Современное общество вновь ставит под сомнения традиционные христианские ценности, не желая принять их объективность, но для Церкви Христовой это не то что не ново, это ежедневная реальность ее существования на протяжении веков. Общество, раздробленное ментально, воспринимает голос Церкви как одну из версий— традиционных, консервативных, а значит— устаревших. Общество освободилось от навязывания идеологии, цензуры, традиционных устоев, но теперь эта свобода требует «новых» решений и «прогрессивного» мышления. Если не успеть— тут же оказываешься вне рейтинга успешных и состоявшихся, а именно они и указывают обществу «актуальные» ценности. Но нам-то, православным, кажется, ничего не должно угрожать— наш опыт восприятия мира и того, что в мире, укоренен в церковном сознании, в предании Церкви Христовой, в опыте всех тех людей, кто своей жизнью ответил на вопросы о поиске истины. Может быть, именно в этом и есть тот золотой ключ к умам, сердцам и сознанию общества, который отворяет жизненность христианских ценностей, непреходящее значение слов Спасителя.
Меняются времена, нравы и вкусы, а Христос— все Тот же. И мы все так же остаемся людьми, к которым обращены Его слова и дела. Научиться нам следует прежде всему этому— слышать слова Христа так, как они сказаны, слышать в них именно то, что они говорят, чтобы не уподобиться тем, кто слыша не слышат (см.: Мф.13,13); воспринять всерьез в Евангелии не только то, с чем нам легко согласиться, но и особенно то, что нас выставляет не в лучшем свете. Интенсивность и разнообразие претензий к Церкви дает нам повод ясно осознавать свою веру и свою причастность Христу. Сегодня, как и всегда, быть христианином— значит бросать вызов миру, плыть против течения, ведь если бы мы были от мира, мир любил бы свое (Ин.15,19). Современность обрушивает на нас шквал идей, эмоций, образов и как важно суметь здесь отличить слово живое от банальной провокации. Последние события в современном обществе дают нам повод лишний раз сверить свое христианское «я» со словами Спасителя, а значит, быть Его свидетелями в мире.
Елена Блохина, актриса Саратовского государственного академического театра имени Слонова, заслуженная артистка России:
— В условиях растущей враждебности мира Церкви надо быть— такой, чтоб люди ей доверяли, шли в нее и любили ее. Поэтому важно понять вот что: люди не хотят идти в очередную организацию. Им нужно, чтоб Церковь была исключением из всех тех мирских правил, к которым они привыкли. От общения со священником люди хотят получать то, чего больше нигде и ни от кого не получат: чтоб действительно почувствовать благодать, а не просто получить какие-то инструкции. Люди, которые уже сегодня находятся в Церкви, и священники, и миряне, должны это понимать. Не должно быть фарисейства. Необходимо подлинное внимание к каждому человеку, к такому, как он есть сейчас, человек должен чувствовать к себе живой интерес, и это должно идти именно от любви. Я даже не сразу решилась это произнести, потому что боюсь— слова о необходимости любви могут превратиться в какую-то затертую формулу. На самом деле за этими словами столько стоит! Это именно конкретика, это та помощь, которая конкретному человеку нужна. И вот еще о чем важно помнить: в той обстановке, что сложилась сегодня, люди всматриваются в священника очень и очень пристрастно. Они живут в политизированном мире, и все время пытаются понять— а не ищет ли батюшка собственной выгоды, а нет ли в его поведении политики? Люди на это не согласны. Поэтому не должно быть политизации Церкви, не должно быть политики в поведении отдельных священников, у прихожан не должно возникать сомнений в независимости Церкви.
Екатерина Иванова, ассистент кафедры новейшей русской литературы Института филологии и журналистики СГУ, кандидат филологических наук:
— О причинах конфликта между миром и Церковью с исчерпывающей полнотой сказано в Евангелии от Иоанна (см.: Ин. 15, 18-19). Прошло две с лишним тысячи лет, но мир все тот же, и Бог все тот же. Если рассмотреть стандартные (а они именно такие) претензии светского общества к Православной Церкви, мы увидим, что все они уже однажды выдвигались, и против кого же? Против Господа нашего Иисуса Христа.
…почему ученики Иоанновы постятся часто и молитвы творят, также и фарисейские, а Твои едят и пьют? (Лк. 5, 33)— спрашивают Его фарисеи. И сегодня в сотый раз повторяется один и тот же набивший оскомину сюжет о попе на «мерседесе», с часами «Ролекс» и с дачей на Лазурном берегу. Пушкин говорил, что толпа «в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы!». С той же самой радостью толпа жаждет видеть в униженном и скверном состоянии того, кто имеет власть отпускать грехи и свидетельствовать о грехе, того, кто во время Литургии в некоторых моментах символизирует самого Христа.
Второе обвинение, которое можно услышать сегодня в адрес Церкви,— это ее неприемлемая политическая (или аполитичная) позиция. Оно тоже известно с евангельских времен: Христа приветствовали как земного вождя, как освободителя израильского народа (см.: Лк. 24, 21), а затем, разочаровавшись, кричали: «Распни». После падения советского режима Церковь обвинили в политической недальновидности, в соглашательстве, в том, что ее представители продались советскому режиму. Наконец, сегодня Церковь обвиняют в том, ее представители сотрудничают с партией власти. Мы то и дело слышим: «А зачем у них там Путин (Медведев) со свечкой стоит?! А зачем его нам по телевизору показывают?!» Вопрос о том, почему Президент, или премьер-министр, или губернатор на Пасху или на Рождество приезжает в храм, по сути своей нелеп. За тем же, за чем все остальные. Не выгнать же его, в самом деле, из храма, куда, кстати, приходят не праведники, но грешники на покаяние. Но оппоненты Церкви не хотят внимать разумным доводам; они требуют, чтобы церковная кафедра превратилась в оппозиционную политическую трибуну.
Еще одна вина Церкви в глазах светского общества— ее социальная индифферентность, отстраненность от нужд социально незащищенных слоев общества. Критики Церкви спрашивают, для чего строить еще один храм, когда можно было бы на эти же деньги построить детский дом или больницу. Не правда ли, здесь отчетливо слышится голос Иуды: для чего бы не продать это миро за триста динариев и не раздать нищим? (Ин. 12, 5).
И, наконец, самое главное. Церковь обвиняют в том, что она узурпировала право на провозглашение истины, что ее представители некорректны, нетолерантны, негибки, догматичны, что они не хотят отвечать на вызовы времени, а продолжают настаивать на том, что только Христос есть путь и истина и жизнь (Ин. 14, 6). Что здесь сказать? Суд Синедриона обвинил Христа именно в этом— в том, что Он называет Себя Сыном Божиим (см.: Ин. 19, 7). И мы сегодня исповедуем Его именно так. Это вызывало ярость тогда— это раздражает и сегодня.
Возникает вопрос: что должен делать православный христианин в сложившейся ситуации? Прежде всего, мы ни в коем случае не должны солидаризироваться с обвинениями в адрес Церкви. Ни словом, ни делом, ни кивком, ни малодушной ухмылкой. «Критика» в адрес Церкви— это попытка светского общества судить ее внутреннее устройство по внецерковным законам. Польза от таких замечаний весьма сомнительна. Что из того, если мне скажут, что я молюсь слишком много, если я знаю, что я молюсь недостаточно? Но каждая наша уступка в этом направлении влечет за собой все новые и новые обвинения. Согласие с клеветниками Церкви— это начало пути, в конце которого— отречение от Христа.
В словах хулителей Церкви много лжи, но есть и страшная правда; сам факт того, что эти слова были произнесены, говорит о многом. Даже и за совершенно ложными обвинениями скрывается подлинная боль тех, кто эти обвинения произносит,— это боль богооставленности. В том, что эти люди не с нами, не в Церкви, но против нас, есть и наша вина. Если они не увидели в нас света Христовой истины, то, значит, не так этот свет в нас ярок. Или его вообще в нас нет! Когда-то люди, рукоплескавшие казням христиан, вдруг переставали рукоплескать и сами становились христианами. Они видели свет! А если сегодня этого не происходит, если никто из хулителей не останавливается и не начинает понемногу меняться, то причина этому— наше недостоинство. И в этом суд над нами.
Феликс Разумовский, историк, ведущий телепрограммы «Кто мы?», г.Москва:
— Было бы странно, если бы сегодня хулители и отвязные критики Церкви не проявляли заметной активности. Тут дело вот в чем. В постсоветской России Церковь оказалась не только единственным полноценным социальным институтом, нет, ситуация намного трагичнее. Церковь осталась у нас— единственным островком жизни. Не только «островом спасения», но и просто жизни. Несовершенной, конфликтной, как и положено земной жизни. Но по сравнению с тотальным небытием— руинами национальной, политической и так называемой культурной жизни— жизнь в Церкви, в ее незримой ограде— явление очевидное и поистине удивительное. Все, на что надеялись так называемые прогрессивные, интеллигентные либеральные современники и соотечественники— ныне мертво. Более того, именно эти надежды и иллюзии стали катализатором последнего саморазрушения и самоопустошения. Однако признавать очередной крах очередных ллюзий не хочется. Думать о собственной несостоятельности— тем более. А потому— «чур, не я». Все претензии— к Церкви, в ней, мол, и это плохо, и то, и другое. И с интеллектом у вас, православные, хуже некуда, и много с чем еще…
Ну так что поделаешь, господа хорошие, приукрашивать себя нам не пристало. Сказать по правде, так не то, что с интеллектом, но и с жертвенностью, с подлинным благочестием и даже праведностью у нас нынче не все в порядке. Зато у нас есть жизнь и, следовательно, надежда. А у вас, братья, увы, именно этой малости совсем нет. И сказать вам, по большому счету, нечего. И вы будете изнемогать в своих интеллектуальных упражнениях, пламенных манифестах и обличениях, всячески скрывая при этом свою смертную тоску и опустошенность.
Как всегда, и эта конкретная историческая ситуация оборачивается для христианина прежде всего искушениями и соблазнами. Они, как я полагаю, очевидны. О них все сказано в Евангелии. На ином, более простом культурном уровне нас пытаются дискредитировать и загнать в резервацию, дабы пространство национальной жизни по-прежнему оставалось полигоном безответственных экспериментов. Я полагаю, мы не можем и не должны принимать подобные наставления.
Филипп Пономарев, сотрудник Саратовского епархиального управления:
— Растущее напряжение учит нас не поддаваться на провокации.
Церковь критиковали всегда, критикуют сейчас, и будут критиковать. С одной стороны, необходимо помнить слова Спасителя: и будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасется (Мф. 10, 22; Мк. 13, 13). С другой стороны, как у богочеловеческого организма у Церкви имеется масса проблем. Не здоровые имеют нужду во враче, но больные (Мф.9,12). Если сравнивать Церковь с больницей, можно сказать, что врачи этой больницы сами нуждаются в лечении; а Врач, Которому не надо говорить «исцелися сам», только один, Христос. Если взглянуть на Русскую Православную Церковь под таким углом, то, разумеется, найдется масса поводов для критики. Но какова цель критических текстов, авторы которых упрекают Церковь в нехватке образованных и порядочных священников... и много в чем еще? Почему-то считается, что основная цель подобных критических текстов— обратить внимание общества на эти и другие церковные проблемы, поскольку Церковь— важный общественный институт и т.д.
Но, по-моему, дело здесь не в потребностях общества, а в том, что каждому критику до боли обидно, что далеко не все люди на него похожи. Что касается общества в целом, то ему, как известно, и на Церковь, и на ее будущее наплевать. Для того, чтобы это понять, достаточно выйти на улицу с предложением скинуться и построить храм на местном пустыре. Спрашивается, для кого пишете?
Вообще, те, кто сейчас нападает на Церковь, призывая ее измениться, кажется, полагают, что без их помощи сделать это никак не удастся. А между тем нельзя забывать, что однажды именно так начали менять нашу страну. Лично мне не хотелось бы, чтобы подобным образом «изменяли к лучшему» нашу Церковь.
{mospagebreak heading=Церковь и мир: чему учит растущее напряжение?&title=Трудности перевода}
Трудности перевода
Иногда, слушая беседу между представителем Церкви и неверующим человеком— телеведущим или журналистом— понимаешь, что между собеседниками существует глубокое непонимание. Они говорят на разных языках и исходят из разных умолчаний. Наверное, эти умолчания стоит проговорить вслух— чтобы стать немного понятнее друг другу. Церковь не только по-другому смотрит на многие проблемы— она говорит о тех проблемах, которые мир вообще избегает поднимать.
Мы живем в культуре, где, кажется, разрешено и принято все— не существует запретных тем. Участники телепередач могут обсуждать на глазах у миллионов телезрителей такие вещи, которые в порядочном обществе еще пятьдесят лет назад было не принято упоминать. Но существует круг проблем, о которых не говорят— это неприлично, невежливо, почти вызывающе. В этом своего рода уникальность современной западной цивилизации— а Россия в этом отношении вполне западная страна. Во всех остальных цивилизациях эти вопросы обсуждались, более того, именно они и считались наиболее достойными обсуждения. Обсуждались они— до некоторых пор— и в Европе. Что есть истина, добро и красота? Что есть подлинное счастье и как мне его обрести? В чем смысл нашей жизни? Как говорил великий немецкий мыслитель Иммануил Кант, есть три самых важных вопроса: что я могу знать? как я должен поступать? на что я могу надеяться?
Что я могу знать?
Экраны телевизоров и мониторы компьютеров, рекламные щиты и динамики обрушивают на людей огромное количество информации. Вы можете узнать, где купить тот или иной товар по выгодной цене, где провести отпуск и почему вам следует купить именно эту марку стирального порошка. Но это не то знание, о котором говорил Кант. Наше время обладает гораздо более полными научными знаниями; но, хотя в научном поиске проявляется наша духовная природа, это тоже другой вид знаний.
Мы нуждаемся в том, чтобы знать нечто еще— нечто более важное и глубокое.
Есть история про двух путешественников на воздушном шаре, который был унесен бурным ветром, так что воздухоплаватели не знали, где оказались. Наконец, они увидели внизу какого-то человека и крикнули ему: «Не скажешь ли, любезный, где мы находимся?»— «Охотно,— ответил он,— вы находитесь на воздушном шаре». Это был совершенно точный ответ— но путешественники, очевидно, хотели другого.
Знание, которого жаждет человеческая душа,— это знание о мироздании и ее месте в нем, о происхождении, цели и смысле бытия мира и ее самой. Любая человеческая культура как-то (верно или неверно) отвечала на эту жажду— на языке мифов и обрядов, празднований и торжественных гимнов. Но культура, в которой живем мы, ориентирована на отказ от поиска такого знания вообще.
Церковь отвечает на вопросы, которые люди избегают себе задавать— в частности, на вопрос о смысле мира и человека. Ее возвещение звучит в мире, который во многом принял другую картину— материалистическую; особенность этой картины— убежденность в принципиальной бессмысленности мироздания. За миром и человеком не стоит ничей замысел, ничья созидательная воля, мы явились на свет в результате бесконечно долгих и абсолютно слепых процессов, у которых нет для нас ни обетований, ни заповедей, ни смысла, ни цели. Ответ, который дает материализм на вопрос: «Что я могу знать?»— «Знать тебе нечего». В мироздании просто нет смысла, о котором можно было бы спрашивать. Многие из наших внецерковных собеседников не являются осознанными материалистами— но их отношение к жизни отражает именно такой взгляд на мироздание.
Поэтому нам стоит сказать, что мы живем в другом мироздании— в мироздании, исполненном таинственного смысла. Во вселенной, которая обязана своим бытием личностному, всемогущему и нравственно благому Богу, который пожелал разделить благо бытия с другими— с Ангелами и людьми; в мироздании, где разворачивается Его замысел. И мы еще увидим, как Он приведет свой мир к тому осуществлению, которое Он для него уготовал.
Как я должен поступать?
Излюбленная тема фантастических рассказов— в руки человека попадает некий загадочный артефакт, предназначение которого неизвестно, и неизвестно, как с ним обращаться. Известно только то, что это нечто грозное и могущественное, сулящее великие блага— или великие беды. Таким загадочным артефактом для человека является он сам. Сколько человек себя помнит, он ищет ответа на вопрос: «Для чего я предназначен?»
От ответа на этот вопрос зависит, как я буду обращаться с собой и с другими, что я сделаю со своей жизнью. Поэтому вопрос: «Как я должен поступать?»— связан с предыдущим: «Что я могу знать о себе и мире?» И так же, как он, непопулярен— его избегают задавать. Потребительская культура ориентирована на немедленное удовлетворение— «я-хочу-этого-прямо-сейчас», а разговор о долге— это как раз разговор о том, ради чего человек готов отказываться, терпеть и страдать. Но в истории человечества этот вопрос всегда стоял— потому что в человеческой природе, хотя и поврежденной грехом, сохранялось чувство правды. Еще языческие философы рассуждали о естественном законе; великий античный оратор Цицерон говорил: «Истинный закон— это разумное положение, соответствующее природе, распространяющееся на всех людей, постоянное, вечное, которое призывает к исполнению долга, приказывая; запрещая, от преступления отпугивает... мы ни постановлением сената, ни постановлением народа освободиться от этого закона не можем... и не будет одного закона в Риме, другого в Афинах, одного ныне, другого в будущем; нет, на все народы в любое время будет распространяться один извечный и неизменный закон, причем будет один общий как бы наставник и повелитель всех людей— Бог, создатель, судья, автор закона. Кто не покорится ему, тот будет беглецом от самого себя и, презрев человеческую природу, тем самым понесет величайшую кару, хотя и избегнет других мучений, которые таковыми считаются»[1].
Древние римляне и китайцы, индусы и греки сходились на том, что нравственный закон укоренен в самой структуре мироздания, он объективен, и долг человека— понять его и жить в соответствии с ним. В отличие от них Церковь не просто возвещает Закон— она призывает вступить в общение с его Автором.
У Церкви и большинства традиционных культур есть общий контекст для разговора о моральном законе и обязательствах человека— но в нашей культуре этот контекст подорван, если не разрушен. Материализм отрицает во вселенной какую-либо цель и предназначение; у бесконечно круговращающейся безличной материи не может быть моральных предпочтений. Такие предпочтения могут быть только у личности— Автора Закона. Там, где отрицается этот Автор, любые моральные нормы превращаются в чисто человеческое установление; за любым «ты должен» стоит только человеческий авторитет. Отсюда первая реакция на любое моральное требование: не «Справедливо ли это?», а «Кто вы такие, чтобы указывать?».
С мирской точки зрения любые призывы Церкви рассматриваются именно как призывы определенной общественной группы— и не больше; отсюда возникает склонность отвергать эти призывы, ссылаясь на реальные или предполагаемые грехи церковных людей— «А вы сами на себя посмотрите». Но Церковь возвещает истины, которые она не изобрела, автором которых она не является. Существует объективная нравственная истина, которую мы не можем изменить, но на которую мы можем указать.
Например, запрет лишать жизни невинное человеческое существо (в частности, посредством аборта)— не установление Церкви; это установление Бога, о котором Церковь только свидетельствует. Поэтому ссылаться на (реальные или предполагаемые) грехи Церкви тут просто бессмысленно. Если утверждение «недопустимо лишать жизни невинное человеческое существо» верно, то оно верно независимо от того, кто вам об этом напоминает. Ибо истина остается истиной даже из уст валаамовой ослицы.
Нападки на Церковь по большей части просто несправедливы. Для того, чтобы в этом убедиться, достаточно прийти в Церковь, познакомиться с ее реальной жизнью, с живыми церковными людьми— а не с карикатурами, надерганными из интернета. Но важно отметить и то, что из посылки «А попы все толстые и на "мерседесах" ездиют» никак не следует вывод «следовательно, мы можем с полным основанием отвергнуть заповеди». Если «не прелюбодействуй»— нравственная истина, она остается таковой, даже если тот, кто напоминает о ней, сам прелюбодей.
Более того, всякий раз, осуждая какого-либо человека, мы постулируем существование закона, который он должен соблюдать и не соблюдает. Если моральные нормы— не более чем социальная условность, чисто человеческие установления, которые другие люди могут отменить, то и наши апелляции к ним лишаются всякого смысла. Наши субъективные представления о хорошем и плохом ни к чему не обязывают других людей и не делают их виновными.
Поэтому, если мы хотим позволить себе удовольствие порицать кого-то— давайте признаем неизбежное условие для этого: существование объективного морального закона. А если этот закон объективен, давайте говорить не о том, «нравятся ли нам люди, которые нам о нем напоминают», или «безупречны ли они сами», а о том, Кто его установил и как нам познать Его волю.
Другое непонимание, которое возникает между Церковью и миром, связано с нежеланием Церкви пересмотреть заповеди и связанную с ними церковную практику под давлением текущей интеллектуальной или политической моды. Например, сейчас в англоязычном мире— нас это пока затронуло мало— на Церковь оказывается растущее давление с тем, чтобы она признала однополые сожительства в качестве браков. Такие требования напоминают известный анекдот про двух новых русских: «Что ты не пьешь?— Да мне врач запретил!— Мне тоже запрещал, так я ему сто баксов дал, он тут же разрешил!» Врач запрещает или разрешает что-то не по своему произволу— если он честен, он исходит из объективных реалий здоровья и болезни. Возможно, некоторых врачей можно подкупить или запугать, чтобы они разрешили что угодно; возможно, что на некоторые религиозные общины можно успешно надавить, чтобы они прогнулись под изменчивый мир— но в обоих случаях вам будут просто лгать. Брак— это союз между мужчиной и женщиной не потому, что так установила Церковь, но потому, что такова реальность сотворенного мира— Он сказал им в ответ: не читали ли вы, что Сотворивший вначале мужчину и женщину сотворил их? И сказал: посему оставит человек отца и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью (Мф. 19, 4, 5). Церковь не может по своему произволу менять слова Господа, не может она менять и объективную реальность человеческой природы.
На что я могу надеяться?
Еще один, и, возможно, главный источник непонимания между Церковью и миром,— надежда. Церковь живет надеждой и ожиданием— мы верим в воскресение мертвых и жизнь вечную, в то, что ищущий истины, добра и красоты встретится с самой Истиной— и возрадуется вовеки. В нецерковном мире такой надежды нет. Материалистическая вселенная не только бессмысленна— она еще и безнадежна. Если Церковь видит человеческую жизнь как процесс духовного созревания, то мир— как процесс неизбежного (и ужасающего) увядания. Характерно, например, отношение к старости; в христианской традиции слово «старец» связано с мудростью, добротой и тихой радостью человека, который достойно совершил свой путь и готовится перейти в дом нерукотворенный, вечный (2 Кор. 5, 1), уготованный ему Богом. Мирское слово «старик»— с горечью и бессилием слабости и неизбежной смерти.
Еще более характерный признак безнадежности— мирской культ удовольствий и негодование на Церковь, которая говорит о воздержании и верности. При этом Церковь никого не может заставить быть воздержанным и верным— и даже не собирается заставлять. Но само провозглашение, например, того, что место секса— в браке, вызывает негодование, как будто мы хулим какую-то мирскую святыню. Как будто Церковь покушается лишить людей немногих оставшихся им радостей.
Но cтанем есть и пить, ибо завтра умрем (см.: 1 Кор. 15, 32)— не лозунг людей радостных; это лозунг людей отчаявшихся. Стремление урвать от жизни все что можно, пока неизбежный ход времени не уничтожил сначала физическую привлекательность, потом здоровье, потом саму жизнь,— это плод глубокого уныния, попытки чем-то развлечься перед лицом тоски и скуки. Люди пытаются утешиться грехом— но грех очень скоро оборачивается еще худшей скукой и тоской. Беда в том, что человек, лишенный надежды, не видит даже этой перспективы.
Если все, что предстоит человеку— это старость и смерть, то нет никакого смысла претерпевать неудовлетворенные желания, как нет смысла претерпевать что бы то ни было вообще. Если все, что вам предстоит— это вечное небытие, то будем есть и пить и искать какого-никакого утешения во всем, что может нас отвлечь и одурманить— хоть на какое-то время. Не случайно, согласно медицинской статистике, собранной в разных странах, самый высокий уровень самоубийств наблюдается именно среди атеистов[2].
Но Церковь возвещает надежду— мы призваны к вечной и блаженной жизни, путем и приготовлением к которой служит наша земная жизнь.
Тем, кто ожидает Нового Неба и Новой Земли и предчувствует ликование Небесного Иерусалима, незачем торопливо урывать от жизни немного комфорта и удовольствия. Как пишет в своем эссе «Бремя славы» английский писатель К.С. Льюис, «Христос обещает нам так много, что скорее желания наши кажутся Ему не слишком дерзкими, а слишком робкими. Мы— недоумки, забавляющиеся выпивкой, распутством и успехом, когда нам уготована великая радость; так возится в луже ребенок, не представляя себе, что мать или отец хотят повезти его к морю».
Да, мирским людям такая надежда кажется чем-то эфемерным, чем-то нереальным на фоне маленьких надежд, маленьких страхов и маленьких удовольствий «реальной жизни». Но в этом-то и состоит фундаментальная разница— и причина глубокого непонимания— между Церковью и миром. Наша надежда— не что-то эфемерное; это якорь безопасный и крепкий (Евр. 6, 19), это фундамент, на котором мы строим всю нашу жизнь. Да, на пути к Небу некоторые желания должны будут уступить желанию обрести вечное спасение. Но оно того стоит. Подождите есть и пить, ибо не умрете.
Как нам на все это реагировать?
Нападки на Церковь— особенно по мере роста ее присутствия в общественном пространстве— приобретают все более резкий и ожесточенный характер. Они вызывают у церковных людей различную реакцию— от ярости и гнева до смиренничанья в стиле «до чего мы довели этих прекрасных людей нашими грехами».
Обе реакции ошибочны. Любые события нашей жизни посланы нам для того, чтобы мы возрастали в послушании нашему Господу. Слово Божие много раз предостерегает нас от ярости и гнева, давая ясные повеления о том, как вести себя с противниками Церкви: Рабу же Господа не должно ссориться, но быть приветливым ко всем, учительным, незлобивым, с кротостью наставлять противников, не даст ли им Бог покаяния к познанию истины, чтобы они освободились от сети диавола, который уловил их в свою волю (2 Тим. 2, 24–26).
Ошибочным является и такого рода смиренничанье, когда человек готов согласиться с любыми возводимыми на Церковь обвинениями. Иногда может быть подвигом смирения не отвечать на несправедливые нападки в свой адрес. Но нет никакого подвига в том, чтобы принимать хулу и клевету на других людей— в том числе, на собратьев по Церкви.
Всегда ли это клевета? Разумеется, в Церкви бывают недостойные и даже преступные люди. Когда мы имеем дело с конкретными обвинениями в конкретных преступлениях— их следует тщательно рассмотреть. Но гораздо чаще речь идет о неконкретных и широких обобщениях, относительно «всей церкви» и «всех священников». В этой ситуации бывает уместно потребовать от собеседника конкретизировать его обвинения— кого именно он обвиняет? В чем? На основании чего?
Нередко у людей, нападающих на Церковь, бывает достаточно спросить, сколько священников они знают лично и какой опыт общения с Церковью они имеют. Очень часто их представления о Церкви имеют мало общего с реальностью— мы в силах помочь им это осознать. Наша задача— терпеливо свидетельствовать об истине и уповать на Бога, Который использует наши слова так, как Ему угодно, даже если нам кажется, что нас не слышат.
[1] Марк Туллий Цицерон. О Государстве. Кн. III. Гл. XXII.
[2] См., например, http://www.iasp.info/pdf/papers/Bertolote.pdf
{mospagebreak heading=Церковь и мир: чему учит растущее напряжение?&title=Граница в сердце}
Граница в сердце
На вопросы о Церкви и мире, об их противостоянии и диалоге отвечает редактор раздела «Вера» православного журнала «Фома», автор книг «Бабочка в ладони» и «Слезы, летящие к Небу», детский писатель и поэт Александр Ткаченко.
— А что, собственно, такое мир? Ведь нельзя же в данном случае путать мир с обществом! Мир— это не общество в целом и не то, что чисто топографически начинается за церковным порогом. Мир— это… что это такое для нас сегодня? Как он присутствует в жизни каждого из нас? Можно ли сказать, что все мы с неизбежностью живем в мире и должны подчиниться его правилам?
— В культурологии среди множества вариантов определения культуры есть одно, весьма любопытное: культура— все, что уже не природа. Аналогичным образом можно было бы ответить и на Ваш вопрос: мир— все, что не Церковь. И если культура— это природа, преображенная творческим действием человеческого духа, то Церковью можно назвать ту часть мира, которая преображена действием Духа Божия. Но если мы попытаемся провести четкую границу между преображенной и не преображенной частями мира, то неизбежно запутаемся в определениях и, скорее всего, скатимся к обыкновенному ханжеству. Ведь и кущевские бандиты тоже были крещеными, тоже ходили в храм, ставили свечки, крестили лбы, исповедовались и причащались. А потом— грабили, насиловали, убивали… Это, конечно, случай исключительный по своей жестокости и мерзости. Но сколько вокруг примеров, когда верующие люди ведут себя, мягко говоря, не соответственно нормам своей веры... И что же теперь, считать Церковью всех, кто когда-то крестился? Конечно, нет. 
Любой регулярно исповедующийся христианин знает, какими словами священник молится о разрешении грехов кающегося: «…примири, и соедини его святей Твоей Церкви». Но присоединить можно только то, что было оторвано от целого. Вот как писал об этом один из самых известных духовников нашего времени архимандрит Иоанн (Крестьянкин): «Как это примирить с Церковью? Мы же ходим в храм, молимся, поем акафисты и молебны! Оказывается, грехами своими мы давно уже отлучены от Бога, от благодатного внутреннего общения с Церковью. Перерезали духовную связь, пуповину, через которую наши души и дух питаются благодатию Духа Святого. Вот и молится священник, совершающий Таинство исповеди, о присоединении нас, отторгнувших самих себя греховной жизнью от Церкви».
Принадлежность к Церкви или к миру определяется качеством нашей жизни, мерой осуществления в ней заповедей Евангелия, мерой нашего уподобления Христу. Поэтому границу между миром и Церковью каждый христианин может провести лишь в себе самом, в собственном сердце, в своей жизни.
И если рассматривать понятие «мир» в категориях аскетики, то определение ему будет вполне однозначное: мир— совокупность страстей, действующих в человеке.
«Слово "мир" есть имя собирательное, обнимающее собою так называемые страсти. …Когда вообще хотим наименовать страсти, называем их— миром; а когда хотим различать их по различию наименований их, называем их— страстями. Страсти же …суть следующие: приверженность к богатству, к тому, чтобы собирать какие-либо вещи; телесное наслаждение, от которого происходит страсть плотского вожделения; желание чести, от которого истекает зависть; желание распоряжаться начальственно; надмение благолепием власти; желание наряжаться и нравиться; искание человеческой славы, которая бывает причиной злопамятства; страх за тело». Так писал преподобный Исаак Сирин.
И сегодня под словом «мир» в данном значении нам следует понимать некую систему ценностей, противоположную Евангелию. А уж насколько мы подчинены этой системе— каждый может определить только сам за себя. Критерий для этого дан в словах Исаака Сирина, приведенных выше. Читай, примеряй на себя— и все поймешь.
— Где, как, когда мы вступаем— и должны вступать— с миром в конфликт?
— В своем сердце, в своих мыслях, словах и поступках. Ведь для христианина конфликт с миром— это прежде всего внутренний конфликт с теми страстями, которые влекут нас прочь от жизни по заповедям Евангелия. И если ты не ведешь этой войны с своей собственной жадностью, завистью, похотливостью, лживостью, тогда что проку в твоем «противостоянии» чужим грехам?
— А мир, в свою очередь, где и когда вступает в конфликт с нами? Где и чем мы начинаем его раздражать? (Мы— то есть те, кто нашел в себе силы не ограничиваться чисто внешней стороной церковной жизни и худо-бедно пытается жить по Евангелию.)
— Прежде всего нужно отметить, что в подобной постановке вопроса под словом «мир» следует понимать все ту же антиевангельскую систему ценностей, но уже— в других людях. И если мы искренне стараемся жить по Евангелию, это иногда воспринимается окружающими людьми как покушение на их уклад жизни, на их принципы и мировоззрение. Например, один мой приятель служил в милиции, офицером ДПС. Искренне верующий человек, очень честный, ответственный, надежный— про таких говорят, что с ними в разведку хорошо ходить. С коллегами у него отношения были прекрасные, подчиненные его любили, офицеры— уважали. Но была одна закавыка: он никогда не брал взяток. И это бы еще ничего, но ведь он— старший по смене. А значит, в его дежурство взяток на этом посту не мог брать вообще никто. И через некоторое время ему было сказано открытым текстом: «Саша, ты хороший человек, но с твоими принципами здесь служить нельзя. Лучше сам уйди, иначе нам придется тебя "подставить", а мы этого не хотим». Вот, на мой взгляд, типичный пример ситуации, когда христианская жизнь раздражает мир. А уж как раздражает некоторых сотрудников женской консультации отказ от аборта, об этом может рассказать едва ли не каждая многодетная мамочка. Моей жене приходилось наблюдать подобное возмущение всякий раз, когда она приходила в консультацию с очередной беременностью.
Вот такие конфликты, на мой взгляд, являются вполне закономерным следствием различия мировоззрений: один человек берет взятки, считает это вполне нормальным, и вдруг видит рядом с собой другого человека, который взяток принципиально не берет, потому что— христианин. Или врач, которая убила на абортах сотни, а то и тысячи детей, вдруг сталкивается с категорическим отказом очередной мамочки делать аборт именно потому, что для нее это— убийство. Ну как не возмутиться? Ведь тут приходится делать выбор: либо себя признать взяточником или убийцей, либо собеседника— мракобесом, верящим в нелепые поповские выдумки.
По этой же причине раздражает мир и любая форма публичной проповеди христианства, которое ставит каждого человека перед необходимостью переоценки своей жизни, всего, что он считает для себя ценным. Если человек готов к такой переоценке, он становится христианином. Если нет— у некоторых включается механизм психологической защиты по принципу: «Сам дурак!». И тогда человек начинает искать различные свидетельства того, что «эти попы сами не исполняют того, о чем говорят». А кто ищет, тот всегда найдет. Но это уже— вторичная реакция. Причина же раздражения мира христианской проповедью все та же: необходимость пересмотра своей жизни. И отказ от такого пересмотра нельзя объяснить никакими (подлинными или мнимыми) грехами «церковников». Тут, как мне кажется, все гораздо проще: христианство показывает людям эталон человечности— образ Христа, запечатленный в Евангелии. И каждый в глубине души понимает, что именно таким должен быть настоящий человек, именно так нужно поступать, именно так следует относиться к людям. Но… если согласиться с этой интуицией, тогда себя придется признать никуда не годным человеком, которому нужно очень многое в себе менять. А это сделать очень непросто. Куда проще найти недостатки у людей церковных и успокоить себя мыслью о том, что люди эти такие же негодные, как и ты сам.
— Мир воспринимает Церковь именно как организацию, а не как организм. Востребованность аббревиатуры РПЦ об этом говорит...
— Мир не может увидеть в Церкви Тело Христово. Потому что мир— это не сами люди, внешние по отношению к Церкви, а совокупность страстей, движущих этими людьми, мотивирующими их поведение. Две тысячи лет назад мир распял Христа как обманщика и самозванца, хотя люди видели Его воочию, слышали Его слова, знали о святости Его жизни, о сотворенных Им чудесах. Однако миру было удобнее видеть в нем лишь вождя зарождающегося политического движения. Одних появление такого вождя радовало, других пугало. А в итоге и те, и эти дружно кричали на суде: «Распни Его!».
Сегодня мир (как совокупность страстей, действующих в людях) тоже видит в Церкви лишь организацию, причем состоящую преимущественно из подлецов и обманщиков. Ничего нового в этом, на мой взгляд, нет.
Но и нецерковные люди тоже ведь бывают разные. Одни ищут в инете информацию о всяких гадостях, сделанных попами. Другие ищут в христианской традиции примеры святой жизни, красоты человеческих отношений, нравственной высоты. И каждый находит то, что искал: одни становятся ругателями Церкви, другие— христианами.
— Вам приходится спорить со своими друзьями, знакомыми, родственниками, доказывая, объясняя им, что Церковь— это вовсе не РПЦ? Вам удается объяснить это людям? Или это дело безнадежное— пока человек сам не встретился в Церкви со Христом, он никаким разъяснениям не поверит?
— Нет, в таких разговорах я стараюсь не участвовать. Потому что вижу, что они очень часто продиктованы не стремлением к правде, а совсем другими мотивами, и в итоге все там заканчивается, как в старом анекдоте: неприятный осадочек остался, хотя все ложки нашлись.
Можно очень аргументированно объяснять нелепость некоторых обвинений в адрес Церкви. Но какой прок в этих объяснениях, если видишь, что твой собеседник в них вовсе не нуждается?
Вот если я вижу, что передо мной человек, искавший в Церкви истину и столкнувшийся в ней с какими-то безобразиями, которые пошатнули его веру, если я вижу, что он искренне страдает от этого разочарования, тогда могу разговаривать с таким человеком хоть сутки напролет. Но это бывает очень редко.
— А не кажется ли Вам, что критика Церкви внешними по отношению к ней людьми часто порождается их неудовлетворенной жаждой, полуосознанной тоской— по совершенству по Филадельфийской церкви (Откр. 3, 7), по подлинной любви и подлинному пастырскому попечению, по святости, наконец? Не потому ли реальное несовершенство вызывает у них такую обиду, такую агрессию, насмешки— что им очень нужно совершенное? А совершенное им нужно— не потому ли, что только ему они и могут поверить?
— Да, наверное, такое тоже бывает. Но если мы говорим о мире как о совокупности страстей, действующих в людях, то причина будет все же иная. Страсть и святость— взаимоисключающие понятия, одно к другому стремиться никак не может. В свое время трое дуралеев до полусмерти избили Серафима Саровского, надеясь отыскать у него в хибарке деньги (которые, как они полагали, Преподобный брал с многочисленных посетителей). А нашли чурбак вместо подушки, дешевую икону и три картофелины. Интересно, возьмется ли кто-нибудь утверждать, будто причиной для их агрессии послужило недостаточное христианское совершенство преподобного Серафима? И таких печальных примеров в истории Церкви— море разливанное. Сегодня тоже подобные эксцессы не в диковину: одного батюшку какие-то ухари избили на улице за то, что «попы на "мерседесах" ездят» (хотя он вместе с ними стоял на остановке и ждал автобуса); другого застрелили за то, что он сделал замечание пьяному гопнику, мочившемуся в подъезде; третьего сожгли вместе с женой и детьми за то, что он пытался бороться с торговлей самогоном в своей деревне. В общем— все как обычно. Какая уж тут «тоска по совершенству»…
А вот если человек действительно стремится к святости, тогда никакие поповские грехи не станут ему препятствием. Об этом в истории Церкви также есть множество свидетельств.
Вопрос лишь в том— чего люди хотят, что надеются найти в Церкви. Ищут грязи— найдут грязь. Ищут святыни— найдут святыню. Только грязи-то и вне церковной ограды полно, а вот много ли там святости?
— Вообще, что мы должны делать— отбиваться от нападок или помогать тем, кто во власти мира?
— Мы должны сами освободиться от власти мира и помочь прежде всего самим себе в преодолении собственных страстей. Иначе любые наши потуги на преображение внешнего пространства окажутся бесплодной авантюрой и прожектерством. Многим известны слова преподобного Серафима: «Стяжи дух мирен, и вокруг тебя спасутся тысячи». Но мало кто обращает внимание на одну особенность этой фразы: не «спасешь», а «спасутся». Сами. С Божьей помощью. Те, кто захочет. А ты должен не отбиваться или помогать, а, образно выражаясь, стать точкой кристаллизации добра, вокруг которой начнут происходить удивительные вещи: пьянице вдруг стыдно станет при тебе пить, матерщиннику — рассказывать похабные анекдоты, вору— хвастаться своим ремеслом, обманщику— врать. Для кого-то из них ты можешь стать окошком в иной, неискаженный грехом мир, через которое они увидят красоту добра и сами потянутся к этой красоте. Это и будет твоя помощь тем, кто во власти этого мира. Самая лучшая и действенная.
{mospagebreak heading=Церковь и мир: чему учит растущее напряжение?&title=Не бояться непохожести}
Не бояться непохожести
Напряжение между Церковью и миром не только неизбежно, но и необходимо: беда, если его нет. Нам не нужно бояться этого напряжения. Оно высвечивает то, что нам действительно нужно увидеть; помогает определить границы, которых мы не должны переступать. Дух мира может проникнуть в Церковь незаметно и под самым благовидным предлогом. Самое трудное — не внешнее, а внутреннее противостояние ему.
Мне думается, что ответ на вопрос об отношениях Церкви и мира дал Сам Спаситель в последней Своей беседе с учениками, говоря им: Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир (Ин. 15, 18-19). Сказано предельно ясно и четко. Потому нам, христианам, стоило бы настораживаться как раз тогда, когда мир слишком активно нас «понимает» и принимает: это значит, что он почувствовал в нас что-то свое, а не Христово. Причины же неприятия Церкви миром нельзя объяснить лишь рационально, поскольку в основе их лежит причина мистическая— ощущение иноприродности Церкви. И страх— безотчетный, но оттого еще более сильный— перед этой иноприродностью, неотмирностью. Ведь чтобы постигнуть ее, надо отречься от своего всепонимающего «я»; навсегда отказаться от оплота современного человека— умственного и душевного (если уж не бытового) комфорта.
Человек, не имеющий— хотя бы в небольшой мере— личного опыта благодати, не может вместить парадоксальное для него положение: Церковь в мире, но не от мира сего. Привычка мыслить по аналогии, редуцировать высокие и сложные понятия ведет к «пониманию» Церкви как социального института, религии как идеологии. И тут для либерально мыслящего современного человека все ясно: и что «должна» Церковь секулярному миру, и как её модернизировать.
Агрессия секулярного мира против Церкви в последние годы приобрела несколько иные, чем ранее, формы: это уже не советское стремление «уничтожить религиозный дурман», не характерная для 90-х годов «толерантная» готовность выгородить для Церкви уголок в современном плюралистическом мире. Идеология прагматизма— а именно ее сейчас внедряют во все слои общества— направлена на то, чтобы ассимилировать Церковь или инструментализировать ее. И в этом для нас, чад Церкви, таятся две опасности.
С одной стороны, агрессия легко провоцирует или ответную агрессию, или стремление под предлогом защиты Церкви оправдать самих себя. Секулярные критики церковной жизни— и жизни приходов, и конкретных лиц, и более общих явлений— порой хотя и злорадно, но остро фиксируют в ней то, чему в ней не место, то, что противоречит Христову учению. Мы же либо пытаемся все отрицать, либо соглашаемся признать лишь «отдельные недостатки» (термин еще не забытой эпохи). Такое отношение соблазняет «внешних» не менее, чем сами обсуждаемые факты, и еще сильнее осложняет миссионерскую работу с миром (хотя, конечно, и эти факты, и нежелание их признать и осмыслить вредят не столько этой работе, сколько самой Церкви).
С другой стороны, желание сделать Церковь «понятной» и «открытой» миру часто приводит не только к механическому копированию существующих в миру форм социальной активности, но и к потере из виду за этой активностью того «единого на потребу», что и составляет сущность Церкви. Благотворительные и образовательные проекты, научные конференции, детские и молодежные праздники очень нужны, но ведь некоторые из нас начинают видеть в них главное дело Церкви, умножая компромиссы с секулярным миром, уступая ему порой там, где уже нельзя уступать.
Самое трудное для нас— не внешнее, а внутреннее противостояние ценностям и технологиям «века сего». Церковь— не спасение от мира со всем его злом, с его непониманием Церкви как Богочеловеческого организма. Христос пришел спасти мир, и мы идем за Ним. Нам надо не ненавидеть мир, а любить его деятельно— прежде всего, открывая ему истину Христову. В каждодневной жизни нам надо быть по-настоящему честными и с самими собой, и внутри Церкви, и с «внешними»; не бояться нашей принципиальной непохожести на весь остальной мир, не угождать ему.
{mospagebreak heading=Церковь и мир: чему учит растущее напряжение?&title=Чтобы мир нас услышал}
Чтобы мир нас услышал
Говорит ли что-нибудь Церковь миру? И если говорит, то слышит ли ее мир? Тяжесть вопросов под стать титанам древности.
Нам кажется, что нас не слышат. Но, может, мы ничего не говорим? Или говорим на непонятном языке? И люди, слышащие голос трубы, не знают чего ждать: пожара ли, войны ли, голода?
Само слово «мы» здесь мало уместно, поскольку кто-то бьется, как рыба об лед, а кто-то сидит, как вареник в сметане. Но оба они время от времени говорят они и те же фразы: «Мир глух», «Нас не слышат», «Последние времена».
Можно смело говорить о том, что говорящего слышат в любом случае. Его могут не понимать, или понимать неправильно. Но его слышат!
Так что, если мы говорим, то без слушателей остаться не можем. С нами могут не соглашаться, нас могут понимать превратно, но нас слышат.
Если же не слышат, то мы таки молчим. И скажите, что я не прав.
* * *
Мы преступно молчим на большинстве широт и меридианов, как будто нам кто-то выдал справку о полной и неисцельной глухоте окружающего мира. «Молчащее пастырство— не пастырство»,— сказал однажды Феофан Затворник. Так что мир винить нечего. Он населен не демонами в человечьем облике и не деревянными истуканами. При некотором наличии тех и других большинство людей нормальны и жаждут слова.
Но, может быть, нам сказать нечего, или мы не те, кем должны быть? Стоит лечь однажды под нож этого жестокого вопроса. Лучше— до Страшного Суда.
Не все жаждут слова одинаково, и не все жаждут одного и того же слова. Есть субкультуры или общественные ниши, проповедовать в которых может только святой или выходец из той же среды. Так, зэк, оттарабанивший полжизни за решеткой, в случае воцерковления будет незаменимым благовестником в среде людей, имеющих похожий с ним опыт жизни. Иному проповеднику в этой среде будет тяжко. «Бывший» же сможет подобрать и нужные слова, и нужную жестикуляцию, чтобы втолковать собеседнику правильность одного пути и неправильность другого.
* * *
Однако не всегда такое возможно. Мир расслаивается. Эгоизм приводит к тому, что люди не понимают друг друга, даже говоря на одном языке. Те «готы», а те «байкеры», а те вон еще— «рокеры». Те интеллектуалы, а те, кроме домино и футбола, не интересуются ничем.
Нужно ли Церкви учить все субъязыки и все знаковые системы, чтобы донести слово Бога до всех слоев расслоившегося общества? Вряд ли это возможно.
Церкви нужно говорить нечто такое, что одинаково «зацепит» и байкера, и хиппи, и белого воротничка. В глубину должна говорить Церковь. Туда, в ту глубину, на которой стираются и исчезают различия между субкультурами, расами и полами. Туда, где один на один с Богом остается обнаженная от самооправдания и ложной мудрости душа. Там, на этой глубине душа либо умирает от ужаса, либо склоняется перед Богом, и плачет, и кается, и радуется.
* * *
Святая Церковь должна рождать святых своих представителей и изводить их на свет из недр и глубин своих, чтобы те шли и говорили святую правду на простом языке пророков и апостолов. Чтобы они говорили эту правду не изученными словесами человеческой премудрости (дабы не упразднился Крест Христов), а в силе и в духе. Тогда нас все поймут.
Одни, правда, возненавидят и распять постараются. Но другие возлюбят. И там— как Бог даст. Но поймут все!
* * *
Жатвы много, делателей мало (Мф. 9, 37),— сказали Христовы уста. И столетия прошли, а жизнь актуальность этих слов не отменила. Мало делателей. Семинарии есть, академии есть, все читать умеют, литературы навалом, а делателей не хватает. Значит, их нужно искать. А еще воспитывать. А тех, что есть,— беречь.
Христос являлся апостолам ради одного Фомы. Потому, что один человек — это очень много. Иуда повесился. Петр отрекся и, быть может, чудом не сделал с собою чего-нибудь в отчаянии. Фома не верует. Это уже три человека. Для апостольского чина три человека, это— 25%, четвертая часть. Это невосполнимая потеря. Поэтому Христос отдельно и специально является ради Фомы. Поэтому вестник говорит мироносицам: Скажите ученикам и Петру (Мк. 16, 7), то есть о Петре Господь переживает особо. Христос тревожится о каждом человеке. Очевидно, и нам подобает Христовыми глазами смотреть друг на друга и сокровищем считать и именовать не бездушные вещи, а живых людей, тех, которые имеют веру и способны иных научить.
* * *
Если заведется в вечно пустом кармане запойного алкаша рубль мятый, то тут же сей рубль в дело уйдет. Вот так же нужно относиться и к священникам, способным и хотящим дело Божие делать. Они редки у нас, эти батюшки, так же, как деньги в некоторых карманах. Их не склевывать надо и не пожирать с костями, а в дело пускать. Они— драгоценность. И поддерживать, и контролировать их надо, конечно, и помощь всяческую им оказывать.
Особенно дороги те, кто может внятно повести речь о едином на потребу с интеллектуалами. Ведь если воцерковится один преподаватель в гуманитарном вузе, то сколько студентов со временем услышат качественно иные лекции? И если писатель (писатель, а не бумагомаратель) найдет свет и правду в Церкви и Евангелии, то сколько читателей этим светом опосредованно затем питаться будут?!
Даже в атеистические времена верующие и смиренные умнички, хитрые, как змеи, и мудрые, как голуби, находили возможность говорить о едином на потребу. Например, говорит лектор на первой лекции: «Как вы прекрасно знаете, Бога нет. Но в истории человечества было много других теорий. Вот ими мы и займемся на протяжении двух семестров». Все! Дальше скрытая проповедь для имеющих уши. Но чтобы были такие ученые мужи с глубокими сердцами и фундаментальными познаниями, нужно, чтобы они у кого-то окормлялись. Нужно, чтобы кто-то не менее мудрый, но менее известный учил и наставлял их. Естественно ждать появления сих не менее мудрых, но менее известных со стороны духовенства.
* * *
У нашей славы, если сравнить ее с медалью, есть оборотная позорная сторона. Так великая русская литература золотого и серебряного веков имеют на своей изнанке молчащее пастырство.
Да если б не молчало пастырство в общей своей массе, то разве был бы «поэт в России больше, чем поэт»? Разве ждали бы их слов, как откровения? Разве задавали бы артистам на творческих встречах метафизические вопросы: как жить? Есть ли Бог? Верите ли вы в жизнь после смерти?
Именно молчащее пастырство сделало из поэтов и писателей, философов и артистов то, чем они быть не должны. Молчащее пастырство превратило их в глашатаев истины, в пророков, в буревестников, в шут поймешь что еще. И правильно. Ведь природа, как говорил Аристотель, не терпит пустоты.
Так вот теперь, не усиливаясь вырвать пальму первенства у философов и писателей, нужно идти к ним и с ними общаться. Они по профессии занимаются вопросами Красоты, Истины и Добра. Мы— тоже. Все гуманитарии— наши друзья. Если они поймут нас и полюбят нас взаимно, то мы умножим площадь полезного соприкосновения с миром в разы. Если же они не поймут нас и соль истины в наших речах от них сокроется, то бесполезно будет нам идти в подвалы, в залы для «качков», в гаражи «байкеров». Те нас тем более не услышат.
* * *
Теорий может быть много. Можно разработать множество стратегий и планов. Не уверен, что это то, чем мы должны заниматься. Нам нужно учиться, молиться и острить мечи (разумею Слово Божие в наших устах и сердцах).
Потом Бог воззовет, и мы должны будем пойти.
Он уже нас зовет, Он не перестает нас звать, но неготовым идти на этот труд нельзя. Нужно готовиться и учиться. Неученый, малограмотный проповедник— это солдат в ночной рубашке в самой гуще сражения. Поэтому вначале нужно расслышать в душе призыв, расслышать голос Пастыря, «знающего своих». Затем нужно со всей серьезностью готовиться к труду через Литургию, пост, общение с теми, кто опытнее, через книги, через много книг.И тогда— вперед!
Удержите тогда солнечный луч ладонями или острие ножа— куском масла. Мы пойдем и сделаем все, что нужно будет сделать.
Сколько нас будет— сложно сказать. Нас должны быть тысячи и десятки тысяч. Если нас будут тысячи, мир не сможет этого не заметить. Это станет темой всех новостных выпусков. Если же нас будет, как было до сего дня, единицы, то дело все равно будет сделано. Правда, в выпуски главных новостей оно не попадет.
{mospagebreak heading=Церковь и мир: чему учит растущее напряжение?&title=Противостояние противостоянию рознь}
Противостояние противостоянию рознь
«Жизнь развивается по спирали»— подобное утверждение можно услышать нередко. И трудно его оспорить, вне зависимости от того, перечитываешь ли ты Экклезиаста с его «нет ничего нового под солнцем» (Еккл. 1, 9) или же внимательно всматриваешься в собственное бытие, пытаясь выявить те закономерности, которым оно явно не чуждо. Но особенно верно это утверждение в отношении Церкви, и прежде всего— в том, что касается противостояния ее и мира вокруг, которое то понемногу сходит на нет, то крепнет, растет и переходит в конце концов в очередные— более или менее драматичные и кровопролитные— гонения.
Очередной виток
Святитель Игнатий Брянчанинов как-то особенно указывал в своих писаниях на необходимость «понять дух времени», в которое судил тебе жить Господь. И трудно не согласиться с мыслью богомудрого угодника Божия: не понимая, что происходит вокруг тебя, каким духом наполнены окружающие тебя люди, что творится с тобой самим— как поступать верно, непогрешительно, как не соскользнуть со стези жизни праведной на распутия греха? Риск слишком велик! Вот и нам стоит почаще вглядываться в современную реальность, и еще более пристально— в самих себя, чтобы не заблудиться, не сбиться с пути, не пропасть, наконец. Реальность эта очень путанна, сложна, но разобраться в ней все-таки можно.
Те из нас, кто пришел в Церковь достаточно давно, чтобы помнить атмосферу церковной жизни еще 80-хгодов (не скажу 70-х, 60-х, поскольку ее я и сам помнить не могу никак), никогда, наверное, не забудут того чуда, каким казались, да и были на самом деле перемены конца этих самых 80-х и начала 90-х. Церковь вдруг обрела свободу! Можно стало, не таясь, проповедовать Христа, строить новые храмы и восстанавливать старые, открывать воскресные школы. Потоки людей, ищущих истины и спасения от смерти в вакууме опостылевшей бездуховности, хлынули в Церковь и наполнили ее собой.
Но перемены в жизни Церкви трудно отделить, точнее— рассматривать отдельно— от тех перемен, которые происходили тогда и в жизни страны, общества в целом. Все искало свободы, рвалось к ней, и каждое проявление этой свободы представлялось желанным, радостным, светлым. И одним из символов свободы стала для этого периода Церковь. Шла ломка старой системы, из жизни вытеснялась набившая оскомину идеология советского государства, идеология потерявшего к тому времени практически всякое внутреннее содержание коммунизма. И не только искренне стремящимися к Богу, к вере людьми, но и почти всеми вообще, для кого коммунизм был врагом номер один, Церковь воспринималась однозначно как явление положительное, прогрессивное, в каком-то смысле даже «революционное». Если и была когда-то «мода на Православие», то, наверное, только в ту пору. Потому что шли многие тогда в храм в том числе и потому, что это было ново, «хорошо», «антикоммунистично».
Но прошло время, и жизнь в стране стала постепенно обретать какие-то иные, незнакомые прежде очертания, свобода от тоталитаризма стала уже привычной реальностью, прошлое семимильными шагами в прошлое и уходило… И начался неизбежный процесс «инвентаризации», пересмотра обществом того, с чем вошло оно в новый период своей истории. Не мог, конечно, не коснуться этот процесс и Церкви.
Зарождение конфликта
Зерна достаточно быстро начали отделяться от плевел, мода пошла на спад, вхождение людей в Церковь стало более осознанным, определенным, в этом уже гораздо больше было от выстраданного жизнью выбора, нежели от искания новизны. Но и благостность в отношении к Церкви и христианству как таковому столь же скоро стала исчезать с газетных полос, телеэкранов, из радиоэфира. Более того— все чаще раздавались нотки нескрываемого возмущения: «Мы только-только проводили в небытие страшную авторитарную систему, проводили туда ту репрессивную машину, тех жандармов и сатрапов, которые нам все запрещали, наконец-то все стало можно, все разрешено, и вот на их место приходит Церковь, которая имеет смелость снова что-то запрещать, что-то осуждать, в чем-то ограничивать нас…».
Та свобода, которая явилась на русскую землю не столько свободой совести, сколько свободой от совести как таковой, не могла быть принята Церковью, не могла быть ею одобрена, не могла не вызвать с ее стороны естественной в данном случае оценки. Но и без оценок, без всяких вообще слов, конфликт был предрешен: в этот конфликт вступала хранимая Церковью богооткровенная истина, самый дух христианства, незамутненный и неискаженный, с одной стороны, и дух мира, дух вседозволенности, жажды наслаждения любой ценой, с другой.
Пространством противостояния и стали в первую очередь СМИ (да и странно, если было бы по-другому— где же еще этому противостоянию зарождаться и развиваться, как не там). Главным орудием в борьбе против Церкви явились два основных приема: обвинение ее в том, что именно она унаследовала от советских времен худшее, что было в эти времена, стала «правопреемницей КПСС», и периодические «разоблачения» церковного священноначалия, духовенства во всевозможных, мыслимых и немыслимых, реальных и абсолютно нереальных пороках. Практически одновременно вырисовалась и еще одна линия борьбы, проведенная наводнившими страну тоталитарными сектами, на пути коих Православие стало как главное и труднопреодолимое препятствие. Церковь выставлялась сектантами и ангажированными ими «правозащитниками» этаким «духовным монополистом», за плечами которого стоит государство, в любой момент готовое прийти на помощь и покарать, запретить иноземных/инославных проповедников.
Глухая вражда
Однако в какой-то момент этот уже начавший было набирать обороты процесс оказался несколько приторможенным, замороженным— думается, в значительно степени искусственно. Большая часть СМИ, так или иначе зависимых от российской власти, предпочла не давать хода антицерковным настроениям. Кто-то склонен видеть в этом тот факт, что государство совершенно справедливо признало в Церкви своего «социального партнера», кто-то полагает, что причина подобного «затыкания ртов» в некой «коррупционной связи» Церкви и власти, кто-то убежден, что в этом заключается ее, власти, мудрость: зачем давать места раздору там, где объективно гораздо выгоднее, полезнее единство? Но как бы ни было на самом деле, а это тот случай, когда власть, на мой взгляд, следует благодарить, по крайней уж мере, не порицать ее. Потому как «рты затыкались» главным образом тем, кто и не собирался искать правды, тем, кто готов был лишь к огульным обвинениям, к безнаказанному глумлению над всем, что свято. Вот только в данном случае возможность этого глумления была основательно урезана. Конечно, нельзя сказать, что последние годы в СМИ не прорывались время от времени антицерковные или, как сейчас говорят, «антиклерикальные» публикации. Прорывались. Но не были многочисленными, потоковыми. Хотя при этом чувствовалось, что нечто потихоньку вызревает в недрах… Вызревала глухая вражда, которой все трудней было оставаться глухой, то бишь немой.
Невзоров и Компания
Выпуск программы «НТВшники; Бог с ними?» с Александром Невзоровым в качестве главного обвинителя Русской Православной Церкви во всех смертных грехах не назовешь шедевром тележурналистики. Не совсем понятно, о чем эта программа— настолько она невнятна, непродуманна, невыстроенна. Зато не остается сомнений в том, каков ее основной посыл. Кто-то из журналистов говорил о себе как о человеке православном, кто-то избегал любой религиозной самоидентификации, но для всего творческого коллектива было совершенно естественно судить Церковь, спрашивать с нее, требовать у нее отчета. И надо полагать, что чем дальше, тем чаще нам придется сталкиваться с такого рода спросом и судом. Об этом свидетельствует четко обозначившаяся в СМИ тенденция на критику Церкви, на постоянное, особым образом продуманное выхватывание из жизни церковной или околоцерковной фактов, эпизодов, способных от Православия оттолкнуть, более того— заронить в человеческие души враждебные по отношению к нему чувства.
И здесь опять-таки можно вспомнить про власть, можно предположить, что искусственно установленные ограничения по какой-то причине сняты, врагам Церкви развязаны руки, кому-то дана команда «фас», хотя поводок еще и не отпущен. Кому-то именно так и кажется. Вопрос небесспорный, дискуссионный. Но в любом случае гораздо правильней видеть в происходящем иное.
За добродетели или за грехи?
Когда мы смотрим сегодня на то, каково отношение мира к Церкви, то есть, безусловно, нечто, что составляет в этом рассмотрении некий «отрицательный баланс». Есть люди, которые ненавидят Церковь за то, что она Церковь, христианство— за то, что оно христианство, христиан— за то, что они христиане. Здесь все предельно ясно. Это люди, которые более возлюбили тьму, нежели свет, потому что дела их были злы (Ин. 3, 19). Такие люди были, есть и будут, и чем дальше, тем больше их на свете.
Есть люди, которые о Церкви знают очень мало. Их познания о ней до сих пор не выходят за рамки того, что можно было бы прочитать несколько десятилетий тому назад в атеистических брошюрах или сегодня на различных антирелигиозных сайтах. Их отношение к ней носит предвзятый характер, а неудовлетворенность жизнью и озлобленность (на судьбу, на ту же власть, на всех вообще) увеличивают градус предвзятости во много крат.
И о тех, и о других мы можем и должны молиться. Их есть за что пожалеть. Но все же не они должны заставить нас насторожиться. Хотя из их среды рано или поздно могут выйти те, кому захочется вновь закрывать храмы, сбрасывать с куполов кресты, разбивать колокола, а всех верных Христу либо изолировать от общества, либо просто-напросто лишать жизни. Все это уже неоднократно было… С этими людьми, за редким исключением, ничего не поделаешь. Опыт. И тем не менее— печалит по-настоящему другое, и о другом должны быть думы наши. Точнее— о других.
Есть те, кто был расположен к Церкви, однако… отшатнулся, отошел, искусившись, соблазнившись несовершенством ее сегодняшней жизни, недостатками современных христиан, нашими недостатками. Да, конечно, мы знаем, что Церковь— врачебница человеческих душ, прибежище кающихся, она не только Церковь святых, но и в той же мере Церковь грешников— ищущих, разумеется, святости. Знаем, что человеческие немощи не должны в Церкви никого смущать, отталкивать от нее. Мы знаем, но они, отошедшие, отшатнувшиеся, не знают! Они вообще ничего не успели узнать, кроме того, что учим мы одному, а поступаем слишком часто по-другому.
Поэтому скажу за себя: меня мало печалит объективно растущее противостояние между миром и Церковью. Оно неизбежно и «законно». Боль вызывает лишь то, что по ту сторону баррикад слишком часто оказываются те, кто должен был бы находиться внутри церковной ограды, но так и не вошел в нее— по вине тех, кто уже пребывает в ней.
Много сейчас говорится о том, что необходимо вступать с миром в непростой диалог, нужно полемизировать, доказывать, отстаивать истину перед лицом тех, кто против нее восстает. Нужно, с этим не поспоришь. Но гораздо важней другое: жить так, чтобы не терять тех, кто мог бы быть с нами. Не умножать своей жизнью— такой непохожей на христианскую— число тех, кто однажды обратится против нас, а вместе с тем и против Церкви, и против Христа, и тем самым безвозвратно погубит свою душу. Потому что за это противостояние, нами рожденное, по нашей вине возникшее, ответ обязательно придется держать. И, конечно, не только здесь, на земле.