В 2000-е годы в литературу вошло поколение двадцатилетних, манифестирующее себя как писателей «нового реализма». Их печатают «Новый мир», «Знамя», «Континент», «Дружба народов» и другие журналы. Молодые и немолодые критики шумно спорят о термине «новый реализм», о наборе признаков (у каждого критика свой) провозглашенного метода. Художественного взрыва, художественных открытий пока нет. «Новые реалисты» спорят с постмодернизмом, учатся у модернистов, «открывают» уже открытое авангардом в начале ХХ века. Но в их произведениях есть то, мимо чего нельзя пройти,— отчаянная, выкрикнутая боль, презрение к миру и надежда быть услышанными.
Молодой критик Алиса Ганиева пишет: «"Новый реализм" — это литература по художественным своим приемам очень разная, но сведенная единым настроением, единым отношением к миру, одинаковым духовным самочувствием <…> установкой на экзистенциальный тупик, отчужденность, искания, неудовлетворенность и трагический жест»[1].
Поколенческая ксенофобия доведена и у героев, и у авторов до максимума. «Другого поколения для них просто нет, оно уже умерло, там нечего понимать,— сокрушается Борис Минаев.— Почему? Потому что себя им слишком жалко»[2].
О том же, но с победной интонацией пишет идеолог «нового реализма» Валерия Пустовая: «…сегодняшним молодым невозможно жить в ответ, в попрек или вопреки. От чего им отталкиваться — от пустоты? Так это равносильно опыту чистого безоглядного созидания»[3].
Поколенческий синдром? Не только. Их герои выросли на развалинах. Свобода на развалинах, а для многих из них — свобода на помойках, в грязных подвалах определяла мирочувствие. Пока взрослые ликовали, радуясь гласности, отмене цензуры, «возвращенной литературе», они «открывали» радости круглосуточных киосков, пива, наркотиков. Пока родители, учителя «выживали», думая о том, как дать им минимум, им открылся мир порока в максимуме.
Маленький Сережа, сын священника,— герой автобиографической повести Сергея Шаргунова «Ура!» — испытывает леденящий душу страх, когда слушает рассказы взрослых о бандитах, похищающих детей. А через десять лет он размышляет «над трупами ровесников», погибших от наркотиков, алкоголя, в драках, в тюрьме. Наваждение разврата, насилия, распад, распад… Сюрреалистические сцены чередуются с выкриками: «После всех этих надругательств жизни я хочу заорать: дайте мне любовь!», «Я хочу вновь увидеть мир надежным и ясным — закрыть глаза, протереть глаза, вернуть детское чувственное восприятие жизни»[4]. Герой хочет вырвать из мерзости себя и любимую Лену Мясникову, девочку из южного городка, готовую пойти по рукам: «Я ведь наступательная, железная личность, буду качать мышцы!». «Ура (бей!)» — клич Сергея Шаргунова. Сила, а не дряблость, не обреченность! «Жизнь как грубый сапог, в солнце, в сырой глине». Направленность силы может быть разной. Герой восхищается и стойкостью священника, расстрелянного в годы революции, и «мужеством» простого парня, стрелявшего в него: «Оба мученики». «И у комиссара, и у батюшки голоса похожи — истовые, обветренные голоса…»[5]. Нравственный релятивизм героя заставляет вспомнить размышления протопресвитера Александра Шмемана в его дневнике 1978 г.: «Пафос нашей эпохи — борьба со злом — при полном отсутствии идеи или видения того добра, во имя которого эта борьба ведется <…> Мир полон злых борцов со злом! И какая же это дьявольская карикатура»[6].
Отвращение от грязи мира испытывает и герой повести Сергея Чередниченко «Потусторонники» Горя (Гриша) Андреев, но выход он находит иной — самоубийство. А перед этим в своем дневнике, в «Обращении к отцам» он, как ему кажется, «обнажил и вывернул наизнанку свою душу», на самом же деле обвинил (порой справедливо) предшествующее и свое поколение, мир лжи, фальши, безвыходности. Душу же свою возвеличил как особо тонкую, не переносящую загрязненности мира. Горя жалуется на жизнь, столкновение с которой губит светлые идеалы.
Суть идеала расплывчата и эгоцентрична («…мы не отсюда. Потусторонники, как сказал брат Ницше»), а зло всесильно и внешне, и внутренне. Виноваты родители: «Они нянчили нас, уткнувшись в "Раковый корпус", и с их молоком мы впитали знание о вечном обмане» — и близкие люди, стремящиеся вытянуть Горю из обжитого отчаяния, и те, кто зовет к вере: «Столько лет вы срали на церкви, а ныне вдруг одумались — падаете на колени и стараетесь поскорее расшибить лбы. Тянете нас туда же. Но как мы станем верить? — Под нашими ногами провалилась эпоха — у нас хронический нигилизм в крови»[7]. Горя остро, но как-то мстительно-надменно подмечает все искаженное, неполное в жизни, карикатурность любого идеализма. Он мстит жизни своим уходом из нее, мстит всем, не понявшим его талант и элитарность.
В повести Марины Кошкиной «Без слез» мучительная жизнь Макса, сына алкоголиков, изгоя в школе, «самого ненужного и ничтожного», как он о себе думает, злого, неприкаянного, тоже кончается нелепой смертью. Ничто не может поколебать мироощущения Макса: «Дом прогнил насквозь. Вселенная прогнила насквозь. Все люди прогнили насквозь».
Молодой автор подробно прослеживает путь деградации подростка, его обиды, вспышки ненависти, разочарование в любви. Несобственно-прямая речь — главный повествовательный прием в произведении — фокусирует взгляд на мир загнанного, нелюбимого, огрызающегося ребенка, не знавшего детства: «И вот он выходит на сцену. И смолкает зал. И сотня глаз на него. Только на него. И ядовитые змеи следят за каждым его движением, готовые броситься, ужалить. Наглая улыбка через все лицо. Самодовольная наглая харя Макса»[8].
«Я ненавижу каждую улицу в нашем городе,— признается шестнадцатилетняя героиня повести Анны Лавриненко «Восемь дней до рассвета»,— каждое лицо, даже наш парк, кинотеатр и все кафе. Я ненавижу свою жизнь и все, что с ней связано. Мы уедем туда, где нас никто не знает…»[9]. Ретроспективное повествование о придуманной любви, одиночестве вдвоем, изломанности и эгоцентризме заканчивается банальным финалом: «Я уже не живу с родителями и, когда прихожу с работы, кормлю свою толстую кошку. У меня много подруг и знакомых: они больше не считают меня странной. У меня время от времени появляются мужчины…»[10].
Озлобленность, протест, хулиганское отношение к людям, к языку особенно полно отразились в сборнике молодых авторов «Поколение "Лимонки": Книга для чтения под партой» (Екатеринбург, 2005). Анализируя сборник, А. Ганиева справедливо пишет: «Бесстыдностью слога и содержания, нечистоплотной откровенностью, отсутствием внутренней цензуры представители "поколения Лимонки" желают оскорбить не только читателей, но и самих себя, чтобы через это ритуальное грязеполивание, через тотальный позор и мазохистское самоуничижение прийти к успокоению и заморозке своих комплексов. Первыми обидеть себя вместо или до того, как это сделают другие»[11]. «Никому мы неинтересны»,— отчаиваются молодые авторы и эпатируют читателя экзотикой «измененного сознания», антропологической экзотикой. Искалеченность духа и тела видна в искалеченности языка.
Герои произведений молодых авторов озабочены не только полным неприятием окружающего мира, но прежде всего поисками самоидентичности. Кто я в этом мире? Как сохранить свою личность? Авторы пытаются «объяснить» человека «снизу», органично-искренне. О такой «органике» современного искусства хорошо писал отец АлександрШмеман: «Вот эта современная музыка, вся сведенная к ритму — в вопле, в оркестре и т.д., мне кажется, стремится <…> выразить, выкричать, "вы — что угодно" — тот животный ритм, ту "пульсацию", которая "пульсирует" — животно, бессознательно — в мире и во всей жизни, все то, что внизу и снизу и что темно, не в моральном, а в "биологическом" смысле слова <…> Пульсация разложения, пульсация пола, пульсация — безостановочная — всего "органического". И мне кажется, что именно эту пульсацию, не зная, что она — тление, думая, напротив, что она-то и есть "жизнь", хочет выразить эта "современная музыка" <…> Тогда как делом искусства всегда, изначала была победа над ним — тем, что в человеке сверху, а не снизу. И это относится, по-моему, не только к музыке, но и ко всему современному искусству»[12].
Проблема объяснения «свыше» и объяснения «снизу» остро стоит перед «новыми реалистами» еще и потому, что они отождествляют личность и индивидуальность. Из порочного круга такого отождествления не могут выйти и критики — апологеты «нового» направления, и критики, полемизирующие с ним.
С.Чередниченко утверждает: «Для меня конец "Потусторонников" полон оптимизма: капитуляции не произошло именно потому, что … он [герой] умер по закону, который сам над собой установил, и добился своей цели — остался собой, остался ТОТАЛЬНО верен себе»[13].
Но тотальная верность себе — не доблесть и уж тем более не свобода (как кажется и герою, и автору), а закрытие пути к свободе. Герои повестей испытывают тоску оттого, что мир не дает им быть такими, какие они есть. Они понимают личность как статику натуры; всякие — в том числе и духовные — изменения окружающих их людей кажутся им фальшью. Больше всего они боятся «потерять себя», не понимая, что не всякая потеря себя равнозначна смерти. Есть «потеря», равнозначная жизни. Христос говорит: «Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее, а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее» (Мф. 16, 25).
Православное понимание личности как самого основного и глубинного корня бытия может дать выход из «безвыходности» ситуации героя и автора, близкого к герою по мировосприятию. Каждый из персонажей отождествляет свое нынешнее состояние и свое «я». Но подлинное «я» — под напластованием всего, что детерминирует человека: влияние среды, воспитания, грехов самого человека. Личность высвобождается по мере освобождения от всего привнесенного, от всего, несущего несвободу. Личность, глубинная сущность не определяется влиянием извне. Личность — не индивидуальность. Личность связана с преодолением ограниченности разных сторон индивидуальности, со стремлением выйти за свои пределы, с постижением онтологической зависимости от Бога. Как пишет отец АлександрШмеман: «…смысл и сила личности в том, чтобы победить, очистить и преобразить природу»[14]. Сходную мысль апофатически высказывает Варлам Шаламов: «Человек в глубине души несет дурное начало, а доброе проясняется не на самом дне, а гораздо дальше»[15].
Быть собой — значит внутренне измениться. Герою С.Шаргунова (вспомним: «я ведь наступательная, железная личность») кажется, что он абсолютно свободен вырвать себя из распада, начать новую жизнь, но то, как он представляет себе этот путь, самого себя, убеждает в том, что если это ему и удастся, то ненадолго. Без благодати человек не в состоянии преодолеть грех.
Страдания героев С.Чередниченко, М.Кошкиной, А.Лавриненко и других молодых писателей вызваны прежде всего тем, что мир замкнут для них человеческой волей (злой или доброй) или «органическими» инстинктами; они не могут подняться до мысли, что спасение не имманентно человеческой природе. Но только во Христе человек может освободиться от греховности, подавляющей личность.
«Омерзение от самого себя» испытывают почти все герои «новых реалистов», жизнь их не устраивает, им видится в самой глубине души человека зло, но сделать следующий шаг — шаг к раскаянию — они не могут. А о покаянии им никто и не говорил. И если уж критик пишет о «новом я» в современной прозе, об «очищении писательской личности», то никакого отношения к покаянию эти метафоры не имеют. К очищению тоже[16].
«Новый реализм» для его сторонников — «декларация человеческой свободы над понятой, а значит, укрощенной реальностью» (В.Пустовая). Еще один мюнхаузеновский жест — вытянуть самого себя за волосы.
Ругать молодых прозаиков за их мироощущение, за их язык, полный грязных слов (кстати, для многих из них это не эпатаж, а уровень мышления), или восхвалять их за искренность — значит не вырваться из плоскости «социально-психологического» восприятия жизни, характерного для вполне традиционной, «старой» литературы и литературоведческой рефлексии. «Бессмысленность бытия», столь остро ощущаемая молодыми, может быть по-настоящему понята — и преодолена — только благодаря метафизической вертикали. И если действительно, как они говорят, их главной целью является жизнетворчество, то и оно обретает реальный смысл только в сотериологическом контексте. С чего бы ни начинать — с языка, авторского «я», понимания свободы, новой/старой эстетики — все равно придешь к главному: «Ищите же прежде Царства Божия» (Мф. 6, 33).
Осмысление этого могло бы стать началом подлинно нового явления в отечественной литературе и не только современной.
[1] Ганиева А. И скучно, и грустно: Мотивы изгойства и отчуждения в современной прозе // Новый мир. 2007. № 3. С. 177.
[2] Минаев Б. Сквозь вакуум // Континент. 2006. № 3(129). С. 188.
[3] Пустовая В. Диптих // Континент. 2005. № 3 (125). С. 420.
[4] Шаргунов С. Ура! // Новый мир. 2002. № 6. С. 15, 50.
[5] Там же. С. 55-56.
[6] Шмеман А., прот. Дневники. 1973-1983. М.: Русский путь, 2005. С. 426.
[7] Чередниченко С. Потусторонники // Континент. 2005. № 3 (125). С. 52, 53.
[8] Кошкина М. Без слез // Континент. 2006. № 3(129). С. 35, 44.
[9] Лавриненко А. Восемь дней до рассвета // Знамя. 2007. № 6. С. 127.
[10] Там же. С. 135.
[11] Ганиева А. И скучно, и грустно… С. 178.
[12] Шмеман А., прот. Дневники… С. 440.
[13] Цит. по: Пустовая В. Рожденные эволюцией: Опыты по воспитанию героя: Яцутко, Чередниченко, Кабаков, Павлов, Санаев, Зайончковский // Континент. 2006. № 3(129). С.441.
[14] Шмеман А., прот. Дневники… С. 148.
[15] Шаламов В.Т. Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2005. С. 580.
[16] См.: Пустовая В. Новое «я» современной прозы: об очищении писательской личности // Новый мир. 2004. № 8.