С приходом в храм в жизни взрослого, успевшего в той или иной степени сформироваться человека появляется не только много вопросов о церковной жизни. Возникает вопрос о том, как относиться — целиком — к своей жизни «прежней», по крайней мере, к самым важным в ней вещам. Куда «деваться» от прошлого, пережитого до прихода в Православие: «запереть на замок» или пытаться все-таки как-то «связать» его с настоящим. Трудно не согласиться с тем, что все искания, все сильные переживания человека остаются где-то в глубине его души навсегда. Предлагаем вашему вниманию размышления на эту тему.
Разложенное прямо на полу комнаты содержимое ящиков стола. Стопка рукописных листков и кассет ― «на уничтожение». Беспощадное, цензорское перебирание знакомых книг: брать или не брать с собой в «новую православную жизнь»…
Наверное, многим людям, в сознательном возрасте пришедшим в храм, знаком подобный жизненный эпизод. Конечно же, он связан со стремлением человеческой души измениться, стать достойной своей «новой роли» ― с ощущением, столь сильно заполоняющим нас порой после первых соприкосновений с церковными Таинствами. Только вот хочется все же задаться вопросом: почему желание совлечь с себя «ветхого человека» нередко перерастает для нас в попытки целиком расстаться с собственным прошлым? Забыть не только то, что влекло ко греху, но и то, что так или иначе пробуждало к внутренним поискам или было их результатом ― пусть неудачным, болезненным, но все же очень дорогим. Осуществимы ли они ― эти попытки ― и как отражается все это внутри нас потом?..
Причин возникновения подобных душевных порывов, наверное, несколько. Одна из них, как мне кажется, то чувство вины, которое испытывает человек, осознавая, что многие годы вне Церкви он провел практически впустую, что ему нечего на данный момент принести Господу в качестве духовного плода. Тогда и возникает мысль, которую неприятно, но показательно выразила одна моя знакомая: «Я была поганкой». А значит, и все, на что тратилась жизнь, было соответствующим. И мы собираем в кучу «нажитое добро», материальное и душевное, и, образно выражаясь, растаптываем его у подножия иконы, как бы пытаясь сказать: Господи, да хоть все забери, уже ничего не жалко. Возможно, поэтому с недавно обратившимися к Церкви людьми бывает сложно говорить об их «светских» талантах и увлечениях, вспоминать общих знакомых. Над головою, как эпиграф, висит со вздохом высказанная мысль: «Это все пустое»…
Есть и еще один, более скрытый, сугубо «внутренний» мотив. Поиски избавления от душевных метаний, обретение духовной почвы нередко связаны с действительным «хождением по краю». Такому, что потом и оглядываться-то назад страшно. Впору за сердце хвататься: «и как уцелели…», как хватались когда-то наши терпеливые родители и учителя. Для кого-то таким «краем» была «безбашенная» жизнь, для кого-то ― сильное, но не дающее ни покоя, ни радости чувство, для иных просто безотчетная и бессмысленная тоска. Выбравшись как-то из этой вязкой глины на сухую гравийную дорожку светлого христианского пути, так и хочется с облегчением вздохнуть: «Уж теперь-то в моей жизни ничего плохого не случится…». И словно в подтверждение этому ― избавиться от всего, что «переворачивало душу»: образов, воспоминаний. От всех немых и живых свидетелей нашего отчаяния, нелепых идей изменить мир, моментов болезненной откровенности. Мы ведь уже не вернемся к этому, правда?
«У каждого есть пустота, навеки отцветшая местность…» ― написала в одном из своих стихотворений Юнна Мориц, автор всем известной песни про собаку, которая «бывает кусачей». К пронзительным строчкам о пустоте и тленности она добавляет рефреном слова: «И грустная песня звенит…» Наверное, у каждого в жизни есть своя «грустная песня». Мотив которой изредка, в ночной тишине будет приходить к нам даже среди кристального благополучия. Потому что забывать способно только наше «я». А сердце все помнит.
И неудивительно, что, «полностью изменившись», с головой уйдя в, казалось бы, не требующий душевного напряжения мир, где господствуют стройность богослужебного устава, добрая семейственность и традиционный быт, иногда мы будем ощущать нехватку, стертость какой-то душевной грани. Потому что мир не перестал быть тонким, через него по-прежнему проходит «электрический ток». И Церковь, если подумать, никогда не «отнимала» этого у нас, не требовала отказа от внутренних поисков и глубоких соприкосновений, замены всего этого на внешнее благочестивое «простите-благословите», одинаковое для всех характеров и возрастов. Мы сами обматываем изолентой чувствительные провода, а потом удивляемся ― и «формальности» своего отношения к Богу, и безличности, мелочности отношений с собратьями по вере, и тому, что давно уже «почему-то» всерьез «не думается» и не пишется…
Конечно, в юношеских «дворовых» исканиях ― если говорить о них ― многое бывало неуклюжим, неточным, немудрым. О них хочется сказать словами, найденными мною как-то на последней странице записной книжки:
Страницы дневника. Средь книжной пыли
Как слабости, отжившие свое.
Мы не Любовь, а боль боготворили,
Считая, что взрослеем от нее…
Но вместе с тем нельзя, наверное, сказать, что все это принадлежало «жизни, в которой не было Бога». Он был ― и даже, в какие-то моменты, был к нам очень близок. И возможно, уткнувшись в спинку дивана или чье-то плечо, давясь судорожным комком в горле, мы внутренне боролись не с чувством «разорванности» и горечи жизни, а с неосознаваемой и невместимой пока Божией милостью. Кажется, встречаясь со старыми друзьями, испытывая что-то похожее на «дежа вю», мы и сейчас немного боимся, что «прорвется» из глубины души то самое состояние. Ну и что, даже если и так… Ведь можно сделать то, чего мы раньше не умели ― встать на колени и молиться. Без иконы, без лампадки, в темноте, под аккомпанемент тоски, под чьи-то всхлипы, под звуки той самой «грустной песни»… А еще можно шепотом попросить, вслед за Юрием Шевчуком:
И если вокруг ― одно лихо,
И если вокруг ― слишком тонко,
Люби Ты нас, Господи, тихо…
И мы тоже будем ― тихо и бережно ― понемногу учиться любить.