История одного семейного обретения

Один мой знакомый, побывавший на Афоне, рассказывал мне, как местные жители почитают своих усопших. Каждый вечер, после молитвы, они приходят к могилам родных и зажигают лампадки. Сотни, тысячи лампадок теплятся на кладбище всю ночь, мерцают мириадами светлячков у подножий крестов, творят светлую память. «Их кладбища, — говорил он мне, — как продолжение храма, светлой обители, как продолжение жизни... Русские кладбища часто выглядят иначе»…

Дорогая моя Агафья Карповна

Я хочу рассказать о чуде, которое случилось в моей семье, на старом Воскресенском кладбище, в день Николы Вешнего, 22 мая.

Могилу своей прабабушки, Агафьи Карповны, я потеряла на 30 с лишним лет. Когда она умерла, мне было 3 года, но я хорошо помню день похорон. Раскаленным полднем 14 мая громадный черный фургон увозил ее от меня навсегда. В гробу — увядшие кисти сирени, и в них — худенькое сморщенное личико в белом платочке. Толпа людей, удерживающая меня, кричащую; растоптанные тюльпаны; и над всем этим — загадочное для меня слово — «холера». Оказывается, тогда в Саратове начиналась эпидемия.

Последние свои годы Агафья уже не вставала. Все лежала, худенькая и тихая, на огромной перине, а я, маленькая, хлопотала возле нее со своей игрушечной больничкой. Делала ей укол пластмассовым шприцем, слушала дыхание, расчесывала гребнем ее седые волосы. Взрослые ругали меня, а она говорила им: «Оставьте ее, не трогайте, это ж ангельская душа».

Взрослея, я узнавала вехи ее праведной жизни. Жила она в Белоруссии с мужем Герасимом, родила ему девять детей. Двоих похоронила во младенчестве. Из пятерых сыновей четверо погибли на войне. Федор — дар Божий — вернулся из плена в 1947-м, когда уже не ждали. Прах его похоронили потом в ее могиле.

Семья жила в глухой деревне, в бревенчатой избе, с русской печью, с чугунными утюгами, с прялкой и ткацким станком. Огород от сохи, скотина, сенокосы. Ожерелья белых грибов на ниточках, сушеные в печке, бидоны черники в сенях. Агафья выращивала лен, трепала, ткала, белила холсты. Вышивала рушники в красный угол. Один — пасхальный — с вышитыми красной нитью буквами «ХВ» до сих пор хранится у меня в сундуке. Не вкушала яблоки и мед до Преображения и Медового Спаса.

В семье почитались иконы, старинные, с темными ликами, писанные на досках. Агафья была неграмотная. Вместо подписи ставила крестик. Герасим умел читать и всю жизнь читал только одну книгу — Библию. Храм был в семи километрах. Ходили пешком, так как лошадь у них отобрал колхоз, куда мой прадед вступить отказался — вера не позволяла. С Библией своей Герасим никогда не расставался, читал ее вслух. В роду сохранилось предание, похожее на притчу.

Однажды, во время войны, зимним вечером вышел Герасим из избы. В одной руке — Библия, в другой — ружье. Он охотник был, белок стрелял. Деревню оккупировали немцы, ввели комендантский час. Если встречали на улице человека с оружием, без суда и следствия расстреливали всю семью. По какой нужде вышел Герасим с ружьем и Библией в руках — осталось неведомо. Останавливает его на улице патруль. Еще издали, заслышав немецкую речь, он опустил руку с ружьем, разжал пальцы. Ружье и упало в глубокий снег. Обыскали его, нашли Библию и отпустили с миром. Так Слово Божье спасло весь род его и до сих пор спасает.

После смерти Герасима дом продали за бесценок, вместе с той самой Библией и иконами. Времена были богоборческие. Агафью увезли в Саратов родственники.

Моя бабушка, дочь Агафьи, и моя мама, внучка ее, говорили, что не помнят ее молодой. Еще не старая, запомнилась она всем с морщинками, без зубов, в белом платочке и с кротким взглядом, оплакивающая с молитвой по ночам своих убитых сыночков.

Это все, что я знаю о ней, по рассказам мамы.

Любовь по ту сторону

Еще знаю, что есть у меня, всегда была, какая-то особенная связь с нею. Не помню человека добрее и теплее из ближних своих по крови. Ее имя, Агафья, так и переводится с греческого — добрая, хорошая. Когда она была старшая в роду, я была младшая. После ее смерти я спала на той самой перине под крахмально-белым покрывалом, на старой кровати с панцирной сеткой и железными спинками. Нигде и никогда не спалось мне потом спокойней и слаще. Засыпая, я чувствовала иногда, что кто-то покачивает панцирную сетку как колыбель. Это точно был не сон. Я и свою доченьку назвала Агафьей, в честь праведной моей прабабушки.

Могилку ее помню лет до тринадцати, когда мы с бабушкой приходили к ней. Над оградой росло, склонившись низко, почти падая, огромное дерево, американский клен. Потом бабушка, хранительница могилки, умерла.

Долгие годы я подавала в храме записочки о упокоении всего рода Агафьи. Но всегда жгла меня совесть, что потеряли, утратили мы ее могилку.

И вот в Троицкую седмицу, в день Николы Вешнего, уговорила я маму, которая смутно помнила место, поехать на кладбище. С нами были мои дети, праправнуки Агафьи. Накануне я попросила дочку крепко помолиться Николаю Чудотворцу.

Приехали. Кладбище — огромное, старейшее в Саратове. Местами — непроходимое, из-за сплошного леса деревьев и бурелома. В воздухе — хмуро и как-то торжественно. Сладко дышат в лицо акации и жасмин. В небе — раскаты грома и пение соловьев. Начинается дождь. Бродим по кладбищу как слепые котята, нервничаем и мрачнеем. Под гнетом отчаяния садимся в машину, собираемся ехать домой.

Вдруг моя 14-летняя дочь, никогда раньше не бывавшая на этом кладбище, кричит нам в лицо: «Маловерные! Как вы можете так уехать! Ведь вы толком и не искали! Теперь я буду искать!». Выпалила в нас свою гневную тираду, выскочила из машины и словно растворилась под дождем, среди океана могил.

Потом она рассказывала, как шла под дождем, через сплетения древесных стволов и дикого винограда. Шла по наитию, вслепую. Шла, как будто зная, куда идти, как будто вел ее кто-то. По дороге зацепила взглядом чужую разрытую могилу — она зияла, как отверстая пасть, показывая крышку гроба. Преодолев жуткий страх, пронзивший колени, пошла дальше. Ступила несколько шагов и… о, чудо! Это были они! Она их узнала! 

Когда мы подошли, на нас глядели лица родных: Агафьи — доброй и хорошей и сына ее Феодора — Божьего дара. И еще заплаканное лицо моей дочери, их внучки и правнучки. Глядели так, что мы поняли: нас ждали. За тридцать с лишним лет фотографии на памятнике даже не пожелтели, не выцвели, не поблекли. То самое дерево — американский клен, которое я помнила с детства, упало на ограду и смяло ее. Но из могилы выросло новое дерево, послужившее опорой для памятника, не дававшее ему упасть. Все годы, пока нас не было, дерево своей кроной обнимало, защищало памятник от разрушения и сохранило его.

Потрясенные, мы стояли возле чудом обретенной могилы. Под ногами ликовала, пружиня, земля, та самая, что желается пухом для усопших. Над головою гремело, ликуя, майское небо. В руках сияла маленькая иконка святителя Николая, сопровождавшая нас. А возле стояла моя доченька, плачущая и счастливая, как вешнее деревце под слепым дождем.

Она-то и оказалась той самой ангельской душой в четвертом поколении Агафьи. Теперь она была младшая у нее.

В словаре Даля слово «чудо» толкуется как «явление, кое мы не умеем объяснить по известным нам законам природы». Но человек является в мир, чтобы жить по Закону Божьему. И тогда каждое чудо возможно объяснить.

Газета «Саратовская панорама» № 40 (1070)