Своим романом «Идиот» — вторым из великих романов-трагедий — Достоевский был решительно недоволен. Однако, даря своей читательнице и почитательнице вышедшее уже книгой, а не в журнале, это произведение, он сказал: «Читайте. Это хорошая вещь. Тут есть всё». Что же «всё» есть во втором романе из «великого пятикнижия» Достоевского?
Сюжет романа у всех на слуху: любовный треугольник, почти детективная интрига (как, впрочем, и нередко у Достоевского — с погонями, похищениями, убийством из ревности). Но ведь ясно, что не уголовным сюжетом привлекает нас это произведение — самое странное, самое сумеречное из пяти великих романов… В чем же его загадка и тайна?
На внешнем, эмпирическом плане — жизнь нескольких петербургских семейств в 60‑е годы XIX века. Ну жили и жили, ничего особенного. Именно так, на уровне быта и психологии, сняты, на мой взгляд, обе отечественные экранизации: любовные страсти, ревность, в общем, дела житейские. Только почему тогда сюжетным центром романа филологи уже давно называют сцену в доме Рогожина, где князь Мышкин видит репродукцию картины Ганса Гольбейна Младшего «Мертвый Христос» (или «Мертвый Христос в гробу» — названия картины в описаниях варьируются). Рогожин говорит, что любит на нее смотреть. «На эту картину! — вскричал вдруг князь, под впечатлением внезапной мысли, — на эту картину! Да от этой картины у иного еще вера может пропасть! — Пропадает и то, — неожиданно подтвердил вдруг Рогожин».
Интересно отметить, как увидел оригинал этой картины сам Достоевский в швейцарской Базельской картинной галерее. Вспоминает его жена, Анна Григорьевна Достоевская: «Картина произвела на Федора Михайловича подавляющее впечатление, и он остановился перед нею как бы пораженный <…>. Я же не в силах была смотреть на картину: слишком уж тяжелое было впечатление <…> и я ушла в другие залы. Когда минут через пятнадцать-двадцать я вернулась, то нашла, что Федор Михайлович продолжает стоять перед картиной как прикованный. В его взволнованном лице было то как бы испуганное выражение, которое мне не раз случалось замечать в первые минуты приступа эпилепсии. Я потихоньку взяла мужа под руку, увела в другую залу и усадила на скамью, с минуты на минуту ожидая наступления припадка. К счастию, этого не случилось…».
Одна из важнейших тем романа — тема приговоренных к смерти. Она звучит в рассказе Мышкина о приговоренном к отсечению головы на гильотине, в молитвах Лебедева за упокой души графини Дюбарри, в исповеди 18‑летнего Ипполита Терентьева, которому суждено умереть от чахотки недели через две и который озлоблен на эту страшную несправедливость: «Для чего мне ваша природа, ваш павловский парк, ваши восходы и закаты солнца, ваше голубое небо и ваши вседовольные лица, когда весь этот пир, которому нет конца, начал с того, что одного меня счел за лишнего?» Но Ипполит неправ: если Христос не воскрес (а Ипполит в Воскресение Христово не верит), то все люди — приговоренные к смерти, разница лишь в сроках исполнения приговора.
Говорят, что когда Гольбейн писал свою картину, «натурщиком» для него, если можно так выразиться, был утопленник. Вновь можно подивиться мудрости тех, кто в Православной Церкви устанавливал каноны написания святых икон с изображением Спасителя — хоть в Его земной жизни, хоть во гробе, хоть по Воскресении. А то пойдут писать, кто во что горазд — картины о Христе, от которых вера пропадает, или романы типа «Жизнь Иисуса» Эрнеста Ренана, от которых вера не пропадет — там о вере даже изначально речи не шло.
Позитивист Ренан написал свое псевдоисторическое сочинение «Жизнь Иисуса» в 1863 году, и книга произвела в Европе сильное впечатление, хотя идея была не нова: годами ранее немец Давид Штраус в своей книге с таким же названием пытался доказать то же самое: да, некий исторический Иисус когдато жил, был харизматичным проповедником, потом его распяли, а всё прочее — сказки его учеников. Странно, но этот «ренановско-штраусовский» соблазн повторяется из века в век. С одной стороны, именно вера в Воскресение Христово давала первым христианам мужество идти на страшные пытки и жуткие казни, с другой — тогда же и начали появляться такие ереси: Христос был просто человеком, великим моралистом и учителем нравственности, но и только. Эта ересь благополучно дожила и до наших дней…
Прекрасный ответ на такое сентиментальное понимание образа Христа дал в своей книге «Просто христианство» английский богослов, филолог и писатель К. С. Льюис: «А затем человечество испытало настоящий шок. <…> Внезапно возник Человек, который говорит так, как будто Он Сам и есть Бог. Он говорит, что может прощать грехи. Он говорит, что существовал вечно. Он говорит, что придет судить мир в последние времена. <…> Часть этих слов проскальзывает мимо наших ушей: мы слышали их так часто, что перестали понимать, какой высоты звучания они достигают. Я имею в виду слова о прощении грехов; любых грехов. Если это не исходит от Бога, это нелепо и смешно. Мы можем понять, как человек прощает оскорбления и обиды, причиненные ему самому. Вы наступили мне на ногу, и я вам это прощаю; вы украли у меня деньги, и я вам это прощаю. Но как быть с человеком, которого никто не тронул и не ограбил, а он объявляет, что прощает вас за то, что вы наступали на ноги другим и украли у них деньги? Поведение такого человека показалось бы нам предельно глупым. Однако именно так поступал Иисус. Он говорил людям, что их грехи прощены, и никогда не советовался с теми, кому эти грехи нанесли ущерб. Он без колебаний вел Себя так, как если бы был Тем, Кому нанесены все обиды, против Кого совершены все беззакония. Такое поведение имело бы смысл только в том случае, если Он в самом деле Бог, Чьи законы попраны, любовь — оскорблена каждым совершенным грехом. В устах любого другого эти слова свидетельствовали бы лишь о глупости и мании величия, которым нет равных во всей человеческой истории. Однако (и это удивительно) даже у Его врагов, когда они читают Евангелие, не создается впечатления, что слова эти продиктованы глупостью или манией величия.< …> Христос говорит, что Он “смирен и кроток” — и мы верим Ему, не замечая, что смирение и кротость едва ли присущи человеку, делавшему такие заявления, какие делал Он. Я говорю всё это, чтобы предотвратить воистину глупое замечание, которое нередко можно услышать: “Я готов признать, что Иисус — великий учитель нравственности, но отвергаю Его претензии на то, что Он Бог”. Говорить так не следует. Простой смертный, который утверждал бы то, что говорил Иисус, был бы не великим учителем нравственности, а либо сумасшедшим вроде тех, кто считает себя Наполеоном или чайником, либо самим дьяволом. Другой альтернативы быть не может: либо этот человек — Сын Божий, либо сумасшедший или что-то еще похуже. И вы должны сделать выбор: можете отвернуться от Него как от ненормального <…> иначе вам остается пасть перед Ним и признать Его Господом и Богом. Только отрешитесь, пожалуйста, от этой покровительственной бессмыслицы, будто Он был великим учителем-гуманистом. Он не оставил нам возможности думать так».
Возвращаемся к «Идиоту». Приезжает в Петербург некий добрейший молодой человек. Добрее и благороднее его нет на свете, и он хочет всем помочь. Только по сути всех губит своей псевдопомощью и провоцирует катастрофы в человеческих отношениях, чего он сам, разумеется, не хотел. «Мне вас Бог послал», — говорят Мышкину окружающие. Но каждый уверен, что Мышкина Бог послал именно ему. А Мышкин разорваться не может, хоть и старается… Достоевский ставит художественный эксперимент: что, если Христос не Бог? Он просто добрый, добрейший человек, прямо как князь Лев Николаевич, и что с ним будет дальше? А вот что с ним будет: он не сможет сказать: Мужайтесь, Я победил мир (Ин. 16, 33). Он сам будет раздавлен этим страшным миром, как раздавлен им «положительно прекрасный человек» князь Мышкин — просто потому, что он человек, а не Бог.
Газета «Православная вера», № 21 (689), ноябрь 2021 г.