Предлагаем вашему вниманию беседу с Владыкой Лонгином, Епископом Саратовским и Вольским, бывшим настоятелем Московского Подворья Троице-Сергиевой Лавры. Беседа проходила вскоре после того, как пришло известие о его назначении на кафедру, и была посвящена проблемам духовной жизни, главным образом, современному монашеству.
Странное время...
Мы живем в очень странное время. Его называют сложным, его называют благодатным, его называют временем возрождения, а я предпочитаю говорить: странное время. Как никогда увеличилась пропасть между верой, благочестием и тем, что происходит в мире. С одной стороны, мы должны радоваться тому, что открываются храмы, что в Церковь приходят новые люди. Ведь многие сегодня сознательно пришли к Богу, в храм Божий уже в зрелом возрасте. И в то же время мы видим, как мир меняется в худшую сторону, множество людей живет в атмосфере, еще более тяжелой и удушающей, чем в советские годы.
Все это, конечно, накладывает отпечаток и на церковную жизнь. Мы пытаемся восстановить церковную традицию после многолетнего разрыва. Наша Церковь переживает состояние разорванности поколений, прерванности преемственности. Наверное, в меньшей степени это проявляется в служении священническом, в большей — в жизни монашеской.
Монашество — это особое служение в Церкви Божией, это жизнь в Боге, которая требует научения от людей, в свою очередь опытно познавших и перенявших ее у своих предшественников. Мы знаем, что в советские годы монашеская жизнь лишь едва теплилась: существовало несколько действующих монастырей, где образ жизни, отношения между насельниками часто были обусловлены внешними обстоятельствами. Традиции даже дореволюционного монашества во многом были утрачены.
Я говорю "даже", потому что и до революции монашескую жизнь в России далеко не во всем можно назвать благополучной; она была очень сильно повреждена. Об этом писали и великие наши подвижники, такие, как преподобные оптинские старцы или святитель Игнатий (Брянчанинов). Сегодня в церковной среде сохраняются представления о Российской Империи, о Церкви и русском монашестве того времени, как о высоком, недостижимом идеале, к которому нужно стремиться всеми силами. Это программа-максимум для очень многих людей. На самом деле идеализация здесь неуместна: и революция семнадцатого года, и смена общественного строя, и изменение отношения к Церкви были бы невозможны, если бы в течение десятилетий, даже столетий, в русской церковной жизни не накапливались ошибки. Хотя внешний ее облик был очень величественным.
Вероятно, поэтому сейчас мы видим повышенное внимание к внешней стороне церковной жизни, восстановлению храмов в их былом благолепии. Есть в этом, наверное, некоторые перегибы — например, когда отливают огромные колокола, возводят высочайшие колокольни. Храмы строить нужно: храмостроительство сегодня — это одна из главных задач, но в большей степени необходимо обращать внимание собственно на церковную жизнь, на проповедь Евангелия, жизни христианской, чем на внешнее благоукрашение, которым мы зачастую с таким усердием занимаемся. Как сказано в Евангелии: это следует делать и того не оставлять (ср.: Мф. 23, 23). Важно найти золотую середину, царский путь, чтобы сохранять и приумножать материальное и в то же время еще более заботиться о становлении духовном.
Сегодня, слава Богу, для нас открывается опыт подвижников других Церквей. Мы долгие годы находились в изоляции. Зная, что существуют Православные Церкви в Болгарии, Сербии, Румынии, Греции, мы не имели возможности ознакомиться с их опытом, а он очень интересен, поскольку там люди живут в иных условиях, нежели мы. Греки, например, не пережили тех испытаний, которые пережила Россия в ХХ веке, и у них очень многое сохранилось буквально в нетронутом виде.
Сейчас стали известны наставления известного афонского подвижника старца Паисия и иных греческих отцов, и не знаю, как других, а меня, когда я читал, например, книги старца Паисия, неожиданно поразила одна мысль. Я вдруг осознал, что перед нами человек того же поколения, что и наши ветераны Великой Отечественной войны. Поколение 40-50-х годов у нас — это люди, которые в большинстве своем остались вне Церкви, а тут мы видим старцев, тоже воевавших во время Второй мировой войны против фашистской Германии. Для меня это явилось показателем того, насколько непрерывна была монашеская традиция там, по сравнению с тем, что осталось у нас. Да, духовник Троице-Сергиевой Лавры, архимандрит Кирилл (Павлов), также был на войне, защищал Сталинград, но он находился совсем в другом общественном и духовном окружении, потому что это было время борьбы с верой, с Православной Церковью и, естественно, ожесточенной борьбы с монашеством.
Многие, со вниманием и любовью читая книги о современных греческих подвижниках, часто впадают в крайность: начинают видеть массу недостатков в нашей жизни и думать, что у нас все плохо и ничего хорошего быть не может. Я знаю некоторые монастыри и общины, которые пытаются воспроизвести в России все то, о чем говорится в этих книгах. Сразу хочу сказать, что мое отношение к этому таково: дух надо перенимать, а идти путем внешнего подражания нельзя, так как мы живем совсем в других условиях и то, что возможно для греков, порой совершенно неприемлемо для нас. Это касается и их образа жизни, и устава (например, устава о посте), который у нас соблюдать труднее, да и просто того совершенно уникального явления, которое называется Святой Горой Афон.
У нас никогда ничего подобного не было и не будет, тогда как для Греции это особая территория, которая, можно сказать, руководит духовной жизнью страны и всей Греческой Церкви. Для нас посетить Афонскую Гору — это подвиг, очень сложное и дорогое мероприятие. А в Греции практически каждый ее житель может спокойно съездить туда, посоветоваться со своим духовником, подвизающимся в том или ином из афонских монастырей, исповедаться.
Кроме того, почти у всех святогорских обителей есть свои метохи, подворья в городах, куда с Афона регулярно приезжают известные духовники, для того чтобы иметь общение и с женщинами, которые, по уставу Святой Горы, не могут сами туда попасть. Таким образом, Святая Гора — это основной фактор жизни греческого монашества и Греческой Церкви, в то время как для нас это образ — далекий и очень возвышенный. Поэтому нам недоступно многое из того, что доступно христианам Греческой Церкви.
Я думаю, что у нас может и должно произойти возрождение монашества, так как есть на то воля Божия, судя по тем изменениям, которые происходят сегодня в нашей стране. Суть монашеской жизни во все века, несмотря на меняющиеся обстоятельства, всегда остается одинаковой. Это жертвенное служение Богу и ближнему. От того, насколько мы сумеем сохранить его применительно к тем условиям, в которые поставил нас Господь сегодня, и зависит возрождение подлинного монашества.
Монашество невозможно без послушания, смирения, отвержения себя и готовности нести скорби. Сегодня мы не переносим тех лишений, которые терпели подвижники древности: мы сладко едим, мягко спим, у нас есть бытовые удобства, вокруг нас много людей, мы не живем в пустыне. Тем не менее, все то, что упомянуто в монашеских обетах, — терпение скорбей, гонений, испытаний, искушений, — Господь дает каждому человеку, желающему идти монашеским путем. Терпение скорбей, особенно душевных, восполняет все, что не дано нам обстоятельствами нашей сегодняшней жизни. Наверное, это знакомо каждому желающему стать монахом и каждому избравшему монашеский образ жизни, и думаю, это как раз то, чем Господь испытывает нас и помогает нам возрастать. И если человек готов принять это от Бога безропотно, безоговорочно, как крест, тогда он сможет стать настоящим монахом в любых условиях, в какие бы ни поставил его Господь.
Вот в двух словах то, что я могу сказать. Теперь я готов ответить на вопросы.
— Расскажите, пожалуйста, как Вы пришли к вере и Православной Церкви? Почему Вы выбрали именно монашеский путь?
— Я пришел к вере и Православной Церкви сам, в сознательном возрасте. Но произошло это благодаря моей бабушке, которая в далеком детстве, тайком от всех водила меня в храм и причащала. И когда у меня примерно в девятнадцать лет начали возникать вопросы, волнующие, наверное, любого молодого человека, — о смысле жизни, о смерти, о Боге, — я уже знал, что эти вопросы решаются в Церкви.
У меня были знакомые, которые ходили на баптистские моления. Однажды они привели туда и меня. Я посидел, посмотрел: весело, и все очень напоминает комсомольское собрание. Хотя там было много молодежи, мне все равно не понравилось, и когда у меня возникла внутренняя, душевная потребность обретения истины, я просто снова стал ходить в церковь. Опять же благодаря бабушке, я знал, что есть вечность, есть Церковь, я просто вернулся сюда, но уже сам, осознанно. Тогда я учился на филологическом факультете университета и одновременно работал экскурсоводом и учителем в школе.
Постепенно у меня созрела мысль стать священником. Я жил с мамой, у меня была отсрочка от призыва в армию, но для того, чтобы поступить в семинарию, нужно было отслужить. И я пошел в военкомат, написал заявление с просьбой призвать меня на военную службу. Естественно, на меня смотрели, как на сумасшедшего, потому что и в те времена не очень стремились служить. Я отслужил в армии полтора года и под конец даже убежал с лейтенантских сборов для того, чтобы успеть подать прошение в семинарию. И поступил в Московскую духовную семинарию.
Лавра меня потрясла; она произвела на меня настолько глубокое впечатление, что через год я просто пошел и написал прошение в монастырь, может быть, даже еще не вполне понимая, что это такое. Правда, я прочитал тогда "Лествицу", и эта книга меня всего перевернула: я был так поражен открывшейся мне глубиной проникновения в человеческую душу, что сказал сам себе: "Никакой художественной литературы читать больше не буду, потому что никто не сможет написать ничего подобного".
Так я пришел в Лавру и стал монахом. Был 1986 год, только-только начались какие-то веяния свободы, стали разрешать принимать в Лавру людей в большем количестве, чем раньше. И благодаря этому отец-наместник, теперешний Архиепископ Тульский и Белевский Алексий, очень активно принимал и постригал братию. Я пришел на Светлой Седмице, а уже на Казанскую меня постригли. Это, конечно, против существующих правил, но такое уж тогда было время, и я благодарю за это Бога и Владыку.
После семинарии поступил в академию, и был отправлен учиться в Болгарию.
Закончив учебу, вернулся в Лавру, на лаврские послушания, а через несколько месяцев получил назначение в Москву, на Подворье. Но, собственно, Подворья тогда еще не было: с Божией помощью мы начинали его восстанавливать, можно сказать, с нуля.
— Как происходит формирование внутренней жизни насельника Троице-Сергиевой Лавры? Каковы ее духовные традиции?
— Лавру было разрешено открыть после войны. Первоначально там собрались замечательные люди, прошедшие сталинские лагеря, множество испытаний. Это были настоящие адаманты духовной жизни. Но советской властью вновь открытая Лавра была задумана тогда как центр, который демонстрировал бы всему миру ее лояльность по отношению к Церкви. Так Лавра стала не только духовным, но и в своем роде представительским центром Русской Православной Церкви.
Иностранные делегации в советские годы возили во все монастыри: так демонстрировалась толерантность властей по отношению к Церкви — толерантность, которой на самом деле не было. Во всех монастырях власти пытались каким-то образом контролировать жизнь братии и, в той или иной степени, осуществлять ее подбор. И, тем не менее, несмотря на все усилия соответствующих органов, настоящие монахи в монастырях все-таки были, они спасали свои души и помогали тем, кто приходил к ним.
В последние годы в Лавре произошло очень много изменений. Прежде всего, резко увеличилось число насельников: сегодня их, по спискам, около трехсот человек. Управлять таким огромным братством очень трудно. И тем более это трудно, если нет старца, вокруг которого собрались люди, которому они все доверяют и у которого исповедуются, даже не только у него одного, но и у близких его воспитанников. Например, на Афоне есть несколько многолюдных монастырей по шестьдесят, по семьдесят человек, духовной жизнью которых руководит старец, который начал это братство собирать; а вокруг него - несколько духовников, его близких чад, совершенно единомысленных с ним по духу. И они вместе окормляют братию. Тогда это имеет право на существование; это одна духовная семья.
И все же Лавра — удивительный организм, там всегда было много людей высокой духовной жизни, есть они и сегодня.
Есть и еще один важный момент. Многие нынешние епископы — выходцы из Лавры. На моей памяти немало людей, уже состоявшихся в монашестве, призывалось к служению в архиерейским сане. Некоторые из них являлись опытными, настоящими духовниками и остаются ими сейчас, будучи уже архиереями. Естественно, постоянный отток наиболее подготовленных людей не может не приводить к определенному нарушению традиций и преемственности.
— Насколько все зависит от послушника, от его желания найти себе руководителя или советника, единомышленного брата, или же, напротив, быть предоставленным самому себе и жить самочинно?
— Везде и всегда это зависит от человека, потому что, если сам человек не проявляет желания, то никакое наличие руководителей не спасет. Каждому из нас надо навсегда запомнить: не будет так, что кто-то возьмет нас за руку и поведет прямо до Царствия Божия. Человек сам должен трудиться — в любых условиях, а если он трудится, Господь ему всегда поможет.
— Случается ли, что люди оказываются вынуждены покинуть братство?
— Да, такое случается; нестроения, к сожалению, возможны везде, где есть живые люди.
— Возможно ли в таком многолюдном монастыре, как Лавра, единодушие братии, ведь часто возникают различные группы, по-разному понимающие пути спасения? Что бы Вы предпочли сами, если бы выбор зависел от Вас: жить в многолюдной обители, с определенной сложившейся традицией или в малочисленном монастыре с простым, ищущим спасения братством?
- Да, в многолюдном братстве такое бывает: возникают различные группы, и это, конечно, задача настоятеля монастыря — сделать так, чтобы между ними не было антагонизма, в противном случае все развалится. Что касается меня, то я не предпочел - меня отправили в Москву, и так волей Божией я уже не живу в монастыре с определенными сложившимися традициями, то есть в Лавре. Однако те годы, которые я провел в ее стенах, дали мне все, что я имею, и я очень благодарен за это Богу и преподобному Сергию.
Вообще Лавра — мой дом. В свое время, как я уже упоминал, я четыре года учился в Болгарии, и у меня была возможность приезжать в Россию на каникулы и зимой, и летом. И я ни разу не ездил к себе домой, к маме, но сразу ехал в Лавру, для меня это и был именно родной дом.
Да, наверное, в жизни Лавры есть недостатки, кому-то сегодня тяжело, тем более, что я помню ту Лавру, в которой были братия, очень крепкие духовно, помню старых монахов, которые относились к послушникам и очень строго, и в то же время с большой любовью. Но несмотря ни на что, Лавра для меня всегда будет самым дорогим местом на земле. Я всегда буду с радостью туда приезжать. Думаю, всякому, кто бывал в Троицком соборе, знакомо чувство, охватывающее человека, когда он молится у мощей преподобного Сергия. Это величайшая святыня. Хотелось бы, чтобы вместе с этим было еще и идеально благоустроенное братство. Но, наверное, ничего идеального на свете нет. Повторяю, можно говорить о недостатках, но при этом в Лавре так много духовно высокого и благодатного, что для каждого из нас этого вполне хватит.
— Если человеку трудно жить, например, в Лавре, какой необходим настрой и правило поведения, чтобы все-таки там спасаться?
— Правило — молиться преподобному Сергию, если хочешь спасаться в Лавре. А настрой такой: всех слушаться и верить, что если хочешь спастись, просишь этого у Бога и готов терпеть до конца те условия, в которых находишься, Господь поможет даже в самом неблагоприятном месте. А Лавра сегодня - это хорошее место.
— Какие положительные и отрицательные стороны Вы видите в обучении в духовных учебных заведениях?
— Положительно то, что человек получает систематическое богословское образование, систематические знания о вере и впоследствии может дать отчет в своем уповании (1 Пет. 3, 15). Отрицательные стороны также есть, как и в любом другом человеческом сообществе, учреждении, организации. В целом я считаю, что учиться необходимо, особенно если речь идет о молодом человеке.
Ежедневное распятие себя...
— Разделяете ли Вы мнение о том, что сейчас, по сути, любой монастырь призван к миссионерскому служению и промыслительно то, что большинство монастырей находятся в городах? Или Вам ближе те, кто считает, что монах должен проводить уединенное жительство вдали от людей, сосредоточившись на молитве и внутренней жизни?
— Да, каждый монастырь сегодня призван к миссионерскому служению. Я совершенно согласен с этим. Хотя, конечно, монаху очень хорошо жить в уединении на лоне природы, но нынешнее время призывает нас всех быть миссионерами. Я знаю несколько монастырей, которые находятся в глухих лесах, но и они тоже вынуждены заниматься миссионерской деятельностью, выходить в ближайшие населенные пункты, общаться с людьми, учить детей, помогать им возвратиться, прийти к вере.
Мы должны проповедовать, показывать пример своей жизнью, и сколько есть у нас сил, отдавать их людям. Для современного человека, особенно рефлексирующего, склонного к углубленному, даже не самоанализу, а самокопанию и самоедству, с которыми, к сожалению, мы часто сталкиваемся, такая активная деятельность ради людей будет очень полезна. Она поможет ему забыть о себе, в хорошем смысле этого слова, - забыть не о своем спасении и о своей душе, а об этом самокопании и комплексах.
Я все больше убеждаюсь в том, что человек подвержен двум болезням, или иначе — две пропасти подстерегают нас по обе стороны монашеского пути. Это, во-первых, нерадение, когда человек начинает искать себе в монастыре место, где можно удобно устроиться, где накормят, напоят, где можно поспать, где есть какие-то привилегии, хотя, конечно, и надо работать. И можно, так устроившись, прожить всю жизнь.
Другая крайность - когда человек очень активно берется за "внутреннюю духовную жизнь", и в результате просто утопает в тончайших движениях своей души, пытаясь в них разобраться. Хотя преподобный Иоанн Лествичник давно сказал, что новоначальному монаху не полезно пристальное рассматривание и тонкое различение помыслов, и это все читали, но не все могут применить на практике. И потому если человеку приходится трудиться и отдавать себя людям, это как раз очень помогает, приводит его в некое равновесие.
— Какие добродетели для монаха вы считаете основополагающими, без каких добродетелей он не может состояться?
— Это послушание, смирение, ответственность.
— Что Вы понимаете под ответственностью?
— Ответственность — это когда не хочется идти, но надо — и идешь. Тяжело, плохо, больно, но надо — и идешь. Можно было бы на другого переложить, потому что устал, но помнишь, что другой тоже устал, и поскольку ты все-таки устал меньше, то идешь за этого человека. Я так это понимаю.
— Какие духовные опасности, подводные камни в современных монастырях и окружающем мире, на Ваш взгляд, могут более всего повредить новоначальному послушнику?
— Это очень обширный вопрос. В двух словах на него ответить сложно. Например, в воссоздаваемых монастырях такой опасностью является постоянная занятость стройкой и ремонтом. Это — наша общая беда, и я тоже немало вздыхаю по этому поводу, но все-таки надеюсь, что мы не только стройкой заняты, а пытаемся и чему-то другому уделить время. Проблемой, конечно, являются также и эти кампании, связанные с ИНН, переписью населения, паспортами и т.п. Все это очень грустно наблюдать.
Но, наверное, самая большая проблема в современном монастыре другая. Не так давно я беседовал с одним духовно опытным батюшкой, и мы пришли относительно этой проблемы к единому мнению. Человек приходит в храм, в монастырь, он горит желанием отдать всего себя, без остатка, Богу и Церкви, готов распяться сегодня же, и в прямом, и в переносном смысле. Например, каждый, кто приходил к нам, был преисполнен этого чувства горения и самопожертвования. Оно во многом душевно, характерно именно для новоначальных, естественно и совершенно понятно. И я всегда считал, что моя задача — помочь преобразовать это чувство в постоянное, ровное отношение к своему долгу, своему призванию, дать человеку возможность не потерять этого доброго горения, но в то же время сделать все, чтобы оно превратилось в ровный огонек, который поможет ему плодотворно прожить всю жизнь. Ведь монашество - это не единократное, а постоянное, ежедневное распятие себя и подчинение себя чувству долга.
Бывает, приходит человек к полунощнице в шесть часов и предлагает: а давайте в пять, давайте в четыре, давайте ночью молиться; давайте так, давайте эдак. Посмотришь — ему все интересно, глаза горят, кафизмы и каноны читаются легко. Прекрасно! И так — день, два, неделю, месяц, год, три. А потом становится тяжело. И вот уже кафизмы слушать не хочется, в церковь ноги не идут, спать охота. Это естественно для человека — теряется первоначальное горение. И поэтому очень важно, чтобы настоятель, духовник это горение не эксплуатировали, поскольку вначале на нем можно очень много сделать, горы свернуть, а после человек ломается и уходит. Я, возможно, скажу очень жестокое слово, но иногда можно видеть, как в общинах или монастырях используются — надеюсь, неосознанно — те же принципы, что и в секте: то есть человека берут, пользуются его первоначальным настроем, потом он "выжимается" и в результате сам отпадает; затем набираются новые. Посмотрите, есть монастыри по сто человек, а в год меняется — приходит и уходит — человек сорок. Это, наверное, самое страшное.
— Что необходимо для того, чтобы в человеке при внешней деятельной жизни сохранилось первоначальное горение духа, но не превратилось бы в недолжное распаление и восторженность?
— Это возможно, если мы будем всегда оставлять время для молитвы. Кроме того, каждый из нас, когда приходил в Церковь, в монастырь, получал какое-то извещение от Бога; каждый может вспомнить то чувство радости, когда Господь открывается: как будто приподнимается завеса, и видишь Царствие Божие, видишь Бога в своей жизни, рядом с собой. Наша задача — это чувство помнить и беречь, и в трудную минуту оно избавит нас от уныния и печали.
— Какие внутренние проблемы современных монахов обусловлены особенностями нашего времени?
— Сегодня в монастырь и, вообще, в Церковь приходят люди очень слабые и ленивые. Лень — это главная проблема нашего времени. Она может быть внутренняя и внешняя. Одно дело, когда человеку лень вставать и работать, а другое дело, когда человеку лень трудиться над собой.
К сожалению, это очень распространено, особенно в крупных городах. Бывает: приходит прекрасный человек, все понимает, ты через год ему расскажешь все, что знаешь, он за тобой все повторит, другому еще лучше тебя все объяснит, но при этом с ним не происходит никаких изменений. Это страшно; я просто не знаю, что делать. Я не говорю про братию, я больше сталкиваюсь с этим просто как священник и духовник.
Духовная лень в значительной мере обусловлена сегодняшним временем, когда нам многое стало доступно, наши полки ломятся от книг, но мы остаемся такими же, какими были. Раньше человек прочитает одну книгу и всю жизнь ею руководствуется. Возьмите, к примеру, "Поучения" аввы Дорофея: если попробовать исполнять то, что там написано, жизни не хватит; но если преуспеешь, таким человеком станешь, что вокруг тебя тысячи спасутся, по слову преподобного Серафима. Помните, преподобный Антоний Великий услышал в храме: Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за Мною (Мф. 19, 21), — и ему не надо было больше ничего слушать, он нашел ответ на все свои вопросы.
Вот в этой потере чувства жажды живого слова — наша беда. Мы его слышим постоянно, а оно проходит мимо нас, не приносит в нас плода.
— Каким образом человек приходит к гармонии внешней и внутренней деятельности? В чем она заключается?
— Наверное, гармония наступает тогда, когда человек увидит, что его жизнь состоялась. Думаю, что монашество как раз и есть гармония внешней и внутренней деятельности. Настоящее монашество — когда человек живет по Богу и в то же время трудится в монастыре для братьев и сестер, для Церкви Божией.
Монашество — это очень трудный путь, это крест, это множество испытаний и скорбей, но одновременно — и настоящее счастье. Для себя я это давно решил и знаю, что я самый счастливый человек, потому что Господь определил мне путь монашеский.
— Святитель Игнатий говорит о том, что слезы не по Богу нужно обратить в слезы по Богу. Каким образом исполнить этот совет?
— Слезы не по Богу — это когда человек плачет от того, что ему жалко самого себя, что он такой несчастный, что никто его не любит, все его забыли и бросили и вообще все на свете плохо. А слезы по Богу — это когда человек благодарит Бога, радуется тому, что Господь послал ему испытание.
Как обратить слезы не по Богу в слезы по Богу? Это может быть только результатом постоянной внимательной, правильной, трезвой жизни, когда человек заботится о хранении своих помыслов и бдит над собой, обращает себя на правильный путь после каких-то отступлений от него. Но этого нельзя добиться просто как некой отдельно взятой добродетели. Слезы по Богу — это плод жизни.
— Какие существуют минусы и плюсы в жизни небольшого монастыря?
— О плюсах мы уже говорили, а минусы — это то, что физически приходится тяжелее. Скажем, на Подворье служба кончилась — и каждый идет на свое послушание: кто в редакцию, кто в магазин, кто едет куда-то, например, на рынок что-то покупать и т.д. И суточный круг богослужения весь держится, а братии всего-навсего пятнадцать человек. Да и то: один заболел, другой учится, третий… на даче. У Подворья есть в деревне нечто вроде монастырской дачи, и периодически там живут два-три человека дней по десять, а потом их меняют другие. Мы не занимаемся сельским хозяйством, братия ездит туда отдыхать, отдыхать от постоянной загруженности, общения с людьми, суеты. Там практически никого нет, это, можно сказать, настоящая пустыня. Зато на остальных нагрузка больше. Правда, у нас есть еще несколько ребят, которые нам помогают, приходят на выходные, кто-то остается, чтобы потрудиться летом. Но все равно это мало, и Лаврская братия, приезжающая на Подворье, просто не представляет, как живут его насельники. Не знаю, минусы это или плюсы, судите сами.
— Принимая людей в братию Подворья, какими критериями Вы руководствовались?
— Я не могу назвать определенных критериев, их много. Люди разные, невозможно сказать, что здесь можно руководствоваться простым набором каких-то признаков. Но главное, чтобы человек умел смиряться, хотел трудиться, чтобы представлял себе, что это такое. Кроме того, я людей не набирал, практически вся братия Подворья, за исключением нескольких человек, которых кто-то ко мне привел или прислал, собралась из его прихожан. Это люди, которые долгое время ходили в храм, исповедовались у меня, и постепенно в них созревала мысль о монастыре. Не оставляя работы или учебы, они трудились на Подворье не один год, узнавая монастырскую жизнь изнутри.
— Как часто подворская братия имеет возможность бывать на службе?
— Мы всегда старались, чтобы братия бывала на службе постоянно, особенно на Литургии, но все-таки необходимо заботиться и о том, чтобы дать ей возможность отдохнуть. Поэтому, например, полунощница на Подворье совершается пять раз в неделю: в субботу и воскресенье ее нет.
— Какое вообще место в монастыре должно отводиться молитве?
— Цель жизни в монастыре — это научиться молиться. Монах, порой в силу своего хорошего воспитания, может быть добрым, послушным, трудолюбивым, легкообучаемым, может прекрасно уживаться в коллективе, но если он при этом не научится молиться, это будет для него просто жизненной трагедией.
Я очень почитаю святителя Феофана Затворника, который в своих письмах говорил о том, что молитва должна исходить из потребностей и возможностей человека. Поэтому молитвенные правила могут быть разными, в зависимости от того, что полезно и удобно конкретному человеку. Но, повторяю, монах обязан учиться молиться; если он этого не делает, то его пребывание в монастыре становится бессмысленным и бесплодным.
— Насколько значимо в монастыре неукоснительное исполнение пятисотницы?
— Вы имеете в виду исполнение пятисотницы всем вместе? Я знаю места, где пытались читать пятисотницу, а потом все разбежались, настолько тяжело им было. И я понимаю тех, для кого неприемлемо, когда Иисусову молитву читают все вместе в храме. На мой взгляд, есть вещи, которые должны происходить в глубине сердца человека; при этом у монаха, наряду с участием в богослужении и в общем правиле, должно быть и келейное делание, когда он остается наедине с Богом. Если все-все на людях, это очень тяжело и не всегда приносит пользу. Кроме того, чтобы вместе читать Иисусову молитву, вообще молиться краткой молитвой, нужно намного больше простоты, чем мы сегодня имеем. Наверное, нужно особое устроение, какого у нас нет.
Знаете, на исповеди, например, от молодых супругов очень часто приходится слышать жалобы на то, что трудно и невозможно вместе молиться. И любят друг друга, и близки друг другу, а читать вместе правило не могут. Я обычно говорю: "Если не получается, не читайте вместе". Итак, иногда даже самым близким людям тяжело вместе молиться. И в том, что касается Иисусовой молитвы, я тоже замечал: при совместном чтении бывают какие-то недоразумения. Но справедливости ради должен заметить, что встречаются и такие семьи, в которых прямо с первого дня молятся вместе, и все замечательно.
В целом же, конечно, Иисусовой молитвой монах должен молиться постоянно.
— Через какое делание стяжевается простота сердца?
— Думаю, в основном, через смирение и послушание и через то, чтобы останавливать себя в самокопаниях.
— Проводите ли Вы со своей братией беседы на духовные темы?
— Да, провожу. Они строятся по-разному. Это зависит от возможностей и обстоятельств. Большей частью получается беседовать с братией не вместе, поодиночке. Это в какой-то степени откровение помыслов, хотя у нас это так не называют.
Вокруг духовника...
— Каким Вы видите будущее монашества в России?
— Думаю, монашество в России будет возрождаться. Но, к сожалению, все очень непросто, некоторые люди ломаются и уходят. То есть процесс возрождения проходит не без потерь. Священному Синоду приходится смещать, заменять наместников и игумений: выбор не всегда бывает правильным, когда не достает кадров и времени. Таковы сложности, связанные с нашим бурным возрождением.
Почему это происходит? Открывается обитель, берется новопостриженная монахиня, а может быть, переводится из другого монастыря, поставляется игуменьей. Хорошо, если у нее есть обычная рассудительность, житейская опытность, и она что-то видела и с кем-то советуется, - тогда она может наладить хотя бы внешнюю жизнь. Но сколько при этом проливается невидимых миру слез, в том числе и самой игуменьей, одному Богу известно. Поэтому ее надо пожалеть, ведь никто никогда не учил ее, как управлять обителью. То же самое происходит и в мужских монастырях.
И вообще, надо всегда стараться рассматривать каждое явление со всех сторон; в данном случае — и со стороны монашествующих, и со стороны владык. Конечно, можно спросить: "Зачем открываются эти монастыри?". Но надо понять и архиереев. Перед ними часто стоит выбор: или хоть кого-то поселить в обитель, назначить хоть какого-то настоятеля, или она завтра перейдет непонятно в какие руки и в ней разместят какой-нибудь культурно-развлекательный центр или казино. И в условиях такого выбора из двух зол выбирается меньшее.
— Какие можно принять меры по оздоровлению современного монашества как мужского, так и женского?
— Важно, чтобы были духовники, чтобы монастыри были небольшими, чтобы они открывались не "сверху", а "снизу", вырастая из общин; это единственный естественный и правильный путь возникновения любого монастыря (хотя это на сегодняшний момент больше похоже на мечту).
И тем более женский монастырь обязательно должен складываться вокруг духовника и быть немногочисленным. Таково мое мнение. Например, у греков сегодня практически все благоустроенные женские монастыри основаны духовниками со Святой Горы Афон. Если же просто собрались сестры и назначена игуменья и при этом священники в их общине лишь служат, и они там никто, и неизвестно даже, как их зовут, то это неправильно. Женский монастырь так создать невозможно.
— На каких принципах должна строиться жизнь современного монастырского братства? Обычно говорят, что на принципах святоотеческих, но это слишком широкое понятие. Хотелось бы услышать более конкретный ответ. Возможно ли сейчас, чтобы братство представляло собой семью?
— Это желательно, но внешние условия не всегда позволяют. Духовник сегодня должен быть не только отцом, но и матерью — вот, на мой взгляд, тот основополагающий принцип, в соответствии с которым нужно строить монашескую жизнь.
— Можно ли найти в современных монастырях серьезное духовное руководство, основанное на святоотеческих писаниях и собственном духовном опыте? Удалось ли Вам самому найти такого руководителя?
— Я видел очень хороших монахов и замечательных духовников. Приведу в пример лаврского духовника архимандрита Кирилла (Павлова). Надо было взять от него больше, но я, наверное, не смог этого сделать. Такого духовника, который вел бы меня с самого начала моей духовной, церковной жизни, у меня не было.
— Какими качествами, на Ваш взгляд, должен обладать удовлетворительный духовный руководитель, избравший монашескую жизнь?
— В первую очередь, он должен быть честным. Если вы видите, что человек честен, то даже если он порой ошибается (в духовной части я имею в виду) он, думаю, может быть духовным руководителем.
— Если в целом духовный руководитель хорошего направления, но в частности делает ошибки, то в каких случаях руководимый имеет право не оказать послушания?
— Об этом очень хорошо написал святитель Игнатий (Брянчанинов), поэтому не буду повторяться. А о частных ошибках, полагаю, духовнику надо сказать: если он хорошего направления, то не обидится, а воспримет это нормально.
— Как Вы думаете, возможны ли и должны ли быть сейчас такие отношения между духовником и учеником, при которых их образ мыслей и желаний абсолютно совпадали бы?
— Нельзя ставить перед собой такой задачи, но если сложились правильные отношения, это происходит само собой, это их итог. Вообще, в духовной жизни мы должны стремиться к единению с Богом, и при этом очень многие вещи являются как бы побочными фактами. Я часто привожу такой пример: преподобный Сергий пришел в глушь, на гору Маковец, срубил себе келью, стал там жить и спасаться, и одним из плодов его жизни стала Лавра, этот величественный монастырь, центр культуры, истории, духовной жизни. Нужно ли говорить о том, что преподобный Сергий пришел на Маковец не для того, чтобы основать Троице-Сергееву Лавру? Он пришел спасать свою душу, но "побочным" результатом этого стало возникновение Лавры. Так и в духовной жизни есть вещи, которые нельзя ставить перед собой как цель, но при правильном устроении они достигаются сами собой.
— Как Вы строите отношения, когда видите, что пропадает доверие к Вам со стороны послушника?
— Стараюсь понять, в чем я виноват. Я не боюсь признаться, что не прав и попросить прощения, примириться, изменить свое отношение. По крайней мере, что-то пытаюсь делать, хотя, конечно, бывает, что бес искушает человека и он категорически не хочет примирения, иногда даже уходит.
Я всегда переживаю это как свою неудачу и стараюсь этому человеку как-то помочь; при всем, что между нами было, забочусь о том, чтобы не отягощать ему жизнь, ведь в данный момент ему и так тяжело. Бывали случаи, когда от нас уходили люди, но я просил за них архиереев или кого-то еще, чтобы их устроили, как-то им помогли.
— Будете ли Вы вмешиваться, если человек заблуждается, но Вас при этом не спрашивает?
— Там, где это составляет мою обязанность, буду. Если же человек уходит и перестает считать меня своим духовником, я, конечно, вмешиваться не стану.
— Вам приходится быть одновременно и духовником, и администратором. Возникают ли в связи с этим противоречия между Вами и Вашими духовными чадами? Если да, то как Вы их преодолеваете?
— Конечно, возникают. Например, ты говоришь человеку как настоятель: "Сделай то-то и то-то", а он отвечает: "Не могу, не хочу, не буду", - объясняет это духовными причинами. Каждый раз пытаюсь решать это индивидуально. Но ответить, как именно, невозможно: надо просто все случаи пересказывать.
— Если человек обращается за советом к духовнику в любой ситуации, то как при этом отличить послушание от духовной лени?
— При духовной лени человек только ходит и спрашивает, но ничего не исполняет. Начинается совопросничество, при котором человек фактически измывается над духовником и мучает сам себя.
— Если в современных монастырях не может осуществляться в полной мере делание откровения помыслов, какие делания взамен него могут столь же действенно очищать душу?
— В какой-то мере откровение помыслов все равно должно присутствовать. Я думаю, обязательна регулярная индивидуальная беседа с духовником. Но это не должно быть формальностью. В первую очередь необходимы абсолютная искренность, открытость перед духовником, то есть никакие душевные движения, никакие мысли и желания не должны быть сознательно скрываемы. Как только начинается сознательное укрывание каких-то, пусть даже невинных, состояний и движений - все, внутренне доверие кончилось. И здесь начало падения, если человек этого не исправит.
Вообще, сознательное откровение помыслов — это очень серьезная наука. И у нас она забыта. Это зачастую приводит к очень неправильным действиям. Основное правило борьбы с помыслами — отсекать их. Что значит отсекать? Пришел помысл, человек не принимает его, и он должен улететь, забыться, как улетают муха или комар, когда их прогнали. Некоторые же начинают сознательно возвращаться к тем помыслам, которые отогнали. Это все равно что к вечеру приняться ловить всех разогнанных за день комаров, чтобы разобраться, какие днем кусали.
Таким образом, откровение помыслов сегодня — это очень сложное дело. Мне кажется, что только если духовный руководитель сам прошел это опытным путем, он сможет этому научить. Но в любом случае, искренность и откровенность с духовником — самое главное.
— В некоторых современных женских монастырях возбраняется общаться с прежним духовным руководителем. Что Вы думаете по этому поводу?
— Наверное, в такие монастыри просто не надо идти. Я думаю, это неправильно.
— Можно ли девушке жить при мужском монастыре? Некоторые считают это наиболее предпочтительным вариантом.
— Нет, могу сказать, основываясь на своем опыте: если девушка живет при мужском монастыре, это плохо — и для девушки, и для мужского монастыря. Тетушка, бабушка при мужском монастыре — еще допустимо, а вот девушка — нет. Я потому так утверждаю, что это всегда приводило ко множеству проблем. Невозможно огню и соломе постоянно находиться рядом так, чтобы при том не было ущерба. Каким бы добрым ни был настрой, это все равно остается так. И душевные страсти, когда они разгораются, еще страшнее грубых плотских страстей. При такой сильной душевной привязанности, незаметно для себя, можно совершенно забыть Бога, прилепившись к человеку, и это очень страшно. На моих глазах такое случалось несчетное количество раз.
— Но ведь в любом случае духовник для девушки — лицо противоположного пола.
— Это уже другое. Но и здесь постоянно нужно быть начеку. И духовник должен остерегаться, если девушка начинает относиться к нему с некоторым пристрастием, и самой девушке надо опасаться, как бы за пристрастием не потерять Бога. Это очень сложно; думаю, что это предмет постоянной борьбы.
— Есть ли существенное различие между женским и мужским монашеством?
— Конечно, есть разница в том, что мужчине дано счастье предстоять перед престолом Божиим, если он в священном сане. И это особое служение, это смысл всей жизни, ее особая наполненность, особый образ молитвы. В том же, что касается отношений между собой, отношений к духовнику, к своему долгу, наверное, все достаточно близко. Если есть существенные отличия, то они порождаются различием между мужской и женской психологией.
— Многие очень не любят современные женские монастыри. Что Вы знаете о них?
— Честно говоря, знаю достаточно мало, всего несколько монастырей; у меня не было собственного отрицательного опыта в этой области, и я не могу говорить о том, чего сам не испытал. Но когда ругают современные женские монастыри, то, хотя бы во многих случаях это и было небезосновательно, мне всегда становится их жалко. Я не верю, что люди в них не спасаются. Бог добрее, чем мы, а потому не может быть, чтобы Он не помогал тем, кто ради Него все оставил и пришел в обитель. Да, игуменьи неопытные, но поставьте себя на их место. Бывает, настолько замотаешься, решая какие-то проблемы, что уже и видеть никого не можешь, даже самых близких людей; настолько опустошаешься от внешних забот и суеты, что человек к тебе приходит, а тебе даже сказать нечего. А мы с вами говорим красивые слова, о том какие должны быть в монастыре отношения.
— Как быть, если архиерей настаивает на постриге, а сам человек чувствует, что еще не готов?
— Отказываться, категорически.
— Как монаху жить на приходе одному?
— Это очень трудно. Да и нужно ли? Такая жизнь исполнена смысла и оправдывает себя лишь тогда, когда человек живет на приходе ради людей, либо когда он собрал вокруг себя единомышленников и эта община может со временем стать монастырем. А так, мне кажется, лучше жить в монастыре.
— Считаете ли Вы рост количества монастырей благом?
— Нет, рост количества благом я не считаю.
Самое смиряющие обстоятельство...
— Какие наиболее смиряющие случаи из Вашей монашеской жизни Вам запомнились?
— Вот сегодня, когда меня избрали епископом, — самое смиряющее обстоятельство в моей жизни.
— Епископ — это политик. Как Вы сможете при неизбежном тесном общении с внешним миром не потерять внутренний монашеский мир?
— Не знаю, но буду стараться его не терять.
— А как Вы будете его сохранять? Все-таки некоторый опыт общения с миром у Вас есть…
— Такой же, как и у вас. На самом деле, это очень трудно, потому что ничто так не опустошает, не выхолащивает душу, как это общение.
— Став епископом, Вы вряд ли сможете уделять столько же времени и сил своим чадам, сколько уделяли раньше. Что Вы можете сказать по этому поводу?
— Я уже упоминал об этом в самом начале нашего разговора. Когда я знакомился с афонскими монастырями, мне очень понравилось, что у игумена, являющегося одновременно духовником, есть круг близких к нему священников, им воспитанных, помогающих ему исповедовать и духовно наставлять младшую братию. У меня есть очень близкий человек, благочинный Подворья, и я попросил Святейшего Патриарха оставить его на Подворье настоятелем. Надеюсь, таким образом то, что было сделано, удастся сохранить. И большинство братии остается после моего отъезда на Подворье.
Я благодарен Богу...
— Каким Вам видится современный Афон? Близок ли он Вашему сердцу?
— Очень близок, я его очень люблю. Когда-то ходил по Афону, как по раю. Мне было настолько удивительно все то, что я там видел! Это было чувство, которое, думаю, Господь дает испытать всего несколько раз в жизни. Зато потом все время его вспоминаешь и этим живешь. Правда, в те годы, когда я там впервые побывал, Афон был намного проще. Сейчас все-таки он несколько осовременился, там появилось много технических "усовершенствований", идет большое строительство. Прежде он был более убогий внешне, но необыкновенно интересный внутренне, духовно. Мне казалось, что ничего лучше Афона нет.
И сегодня там есть люди, которые мне очень близки. Например, один очень хороший монах в Зографском монастыре. Помню, как он пришел в русскую церковь в Софии, и я ему дал читать "Поучения" аввы Дорофея. Это была первая духовная книга, которую он прочитал в своей жизни. Теперь он уже много лет на Святой Горе.
Это удивительное место, но русским там тяжело, они оторваны от России, а греки живут у себя дома. Но у нас нет условий для того, чтобы эту жизнь повторить. Там надо бывать, видеть эту жизнь, ею пропитываться и стараться здесь, у нас, ее дух воспроизвести.
— Многие афонские монахи, как известно, избегают принимать священный сан. Есть мнение, что это следствие нежелания трудиться. Согласны ли Вы с ним?
— Нет, категорически не согласен. Традиция добрая, хорошая. Даже в России до революции в очень многих обителях число монахов, принявших священный сан, было небольшим. Это нормально там, где большая, благоустроенная Церковь. Для сравнения: в Греции 80 епархий, почти 20 тысяч приходов, в России 150 епископов, в Москве, считается, 500 храмов, действуют, думаю, 400 — это при том, что население Греции на два миллиона меньше, чем население Москвы. В Москве живет 10 000 000 человек, в Греции — 8 000 000. О чем говорить?
Поэтому, конечно, в Греции можно людям в монастыре не принимать священный сан. У нас же это просто невозможно, это будет расточительством. Я думаю, любой мужчина в русском монастыре должен принимать священный сан, если, конечно, нет канонических препятствий, и служить Церкви, и народу.
Мы, порой, очень высокого мнения о себе, о наших духовных богатствах. Но вот уже этот пример ярко показывает, насколько еще мало у нас воцерковлен народ, насколько мало у нас храмов, верующих людей и духовенства. Нужно еще много десятилетий, чтобы что-то возродить. Я всегда говорю приходящим ко мне молодым людям, что более высокого служения, чем служение священника, на сегодня нет и не может быть. Сегодня Церкви особенно нужны священники — как монашествующие, так и семейные. Таково мое мнение.
— Когда читаешь литературу об Афоне, создается впечатление, что там исполнение заповеди Божией второстепенно по отношению к исполнению благословения старца. Что Вы по этому поводу думаете?
— Думаю, что если это действительно так, то это, конечно, неправильно. Но вот что может быть: сегодня порой издают очень личные, совсем не общие вещи, которые ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не должны были быть напечатанными. К сожалению, это проблема нашей нынешней издательской деятельности. Материальные стимулы движут людьми или какие-то иные, но в результате получается соблазн для очень многих читателей.
— Считаете ли Вы, что современные афонские старцы подобны древним?
— Подобны они древним старцам или нет, не могу судить. Знаю только, что там существует непрерывавшаяся духовная традиция.
— Какие встречи с духовными людьми Вам особенно запомнились?
— Не могу вновь не сказать об отце Кирилле (Павлове), духовнике Лавры. Подворская братия даже чаще, чем лаврская, имеет возможность видеться с ним: мы достаточно регулярно вместе ездим к нему, и это, конечно, милость Божия. Бывает так, что нет возможности долго беседовать, но само присутствие этого человека, его пример, решают возникшие проблемы. Смотришь на него и видишь, каким должен быть монах. Порой в нашей суете образец монашеской жизни теряется, начинаешь сомневаться: а возможен ли он, доступен ли? Когда же общаешься с батюшкой, то видишь, что он воплотил в себе тот идеал, к которому ты должен стремиться. Поэтому, когда такие люди живут рядом с нами, это оказывает очень благотворное влияние.
Есть еще один очень интересный человек, который сильно повлиял на меня в жизни. Это Владыка Нафанаил, митрополит Неврокопский. Когда мы познакомились, он был еще епископом, викарием Болгарского Патриарха. Вообще в Болгарии я встречал удивительно глубоких, верующих, преданных Церкви людей и благодарен Богу за эти встречи.
Владыка Нафанаил был для меня первым образцом. Это настоящий монах, истинный подвижник и одновременно епископ. Он учился в Греции, жил некоторое время на Афоне, пока греческая полиция, надев на него наручники, не увезла его оттуда, поскольку у него не было греческого паспорта. Это очень цельный, глубокий, духовно яркий и удивительно смиренный, кроткий, простой человек. Вот это-то сочетание настоящего монаха и настоящего архиерея поразило меня на всю жизнь.
Мы с ним ездили по епархии, по селам, я служил, а он пел и читал, потому что больше было некому. Я обычно служил утреню, совершал проскомидию, и уже в конце утренних молитв он заходил в алтарь, облачался, и мы с ним вдвоем служили Литургию. Если я приходил к нему домой, он сам готовил еду, сам накрывал на стол, сам варил кофе. Для меня было откровением, что епископ может себя так вести. То есть это был абсолютно доступный человек, к нему все могли прийти, вокруг него было очень много молодежи. Недавно в Болгарии приняли закон о вероисповедании, это полностью его заслуга.
Очень интересной была встреча с игуменьей Серафимой, настоятельницей Софийского Покровского монастыря в Княжево. Этот монастырь был основан Владыкой Серафимом Соболевым, известным русским архиереем, управлявшим после революции русскими приходами в Болгарии. Сегодня его там очень почитают. Он похоронен в крипте русского храма, и к нему постоянно идет народ, как у нас к блаженной Матронушке, паломничество не иссякает ни на один день. Владыка был очень своеобразным человеком, кому-то он нравится, кто-то его не любил, но главное — он был настоящим монахом, искренним и монахолюбивым человеком. Так вот, матушка Серафима — урожденная княгиня фон Ливен; ее отец, князь Андрей, был до революции предводителем дворянства в Коломне, а в 20-е-30-е годы принял священный сан в Болгарии. Сама она училась в Париже, затем закончила богословский факультет Софийского университета.
Монастырь, которым она руководит, — лучшая в Болгарии женская обитель, нормально функционирующая, с нормальным количеством сестер, с богослужебным уставом. Я общался с матушкой Серафимой довольно регулярно. Это человек удивительной глубины. Я таких людей больше никогда не встречал. В ней поражает сочетание образованности, благородства и богатейшего духовного опыта, что придает какое-то особое звучание каждому ее слову. Я пользовался ее советами, когда у меня не было возможности получать духовное окормление, встретив в ее лице мудрую наставницу, способную руководить духовной жизнью. К ней ходили очень многие болгарские архиереи. Ее почитал и сейчас почитает Болгарский Патриарх. Добрая половина епископов Болгарской Церкви вышла из прихожан ее монастыря. Я говорю обо всем этом в прошедшем времени, потому что сейчас, в связи с ее болезнью, там что-то, конечно, уже изменилось.
Кстати, это — к вопросу о том, могут ли быть мудрые игуменьи, способные быть духовными наставницами. Могут, и в ее лице я видел это.
Итак, могу сказать: "Я не монах, но видел монахов". И бесконечно благодарен за это Богу.