|
предыдущая глава К оглавлению следующая глава Часть I. Православие и свободаБыл ли Христос диссидентом?Часть 2Таким образом, всякая мысль, пораженная неверием, пытается истолковать и Личность, и поведение Христа на языке собственных представлений. Механизм всякой "рационализации" сводится к тому, чтобы приспособить познаваемый объект к собственной мировоззренческой системе, втиснуть его в привычный стереотип мышления, вписать в картину обыденности, отсекая при этом все, что может сломать этот стереотип и сокрушить эту обыденность. Ибо обыденность есть, по сути дела, то, что происходит исключительно в силу причинности и необходимости, то, что не только может быть объято и объяснено здравым смыслом, но и всецело подчиняется его тирании. В обыденности нет места чуду, Откровению, свободе, Боговоплощению, Христу... В этом м!ороке обыденности Христос так и остается кем-то неприемлемым: для Иудеев соблазн, а для Еллинов безумие (1 Кор. 1, 23). И Еллин и Иудей – каждый по-своему – пытаются разделаться с Ним, записав по тому "ранжиру", по которому Господь никогда не сможет пройти. Христос же, ведая это, ибо знал всех и Сам знал, что в человеке (Ин. 2, 24, 25), то и дело предупреждал следовавших за Ним: блажен, кто не соблазнится о Мне (Мф. 11, 6). Он изгоняет бесов не иначе, как силою веельзевула, князя бесовского (Мф. 12, 24),– говорили о Нем фарисеи, когда Он исцелил слепого и немого бесноватого. Не Иисус ли это, сын Иосифов, Которого отца и Мать мы знаем? – роптали на Него Иудеи за то, что Он сказал: Я есмь хлеб, сшедший с небес (ср.: Ин. 6, 42, 41). И наконец, когда Он воскрес из мертвых, первосвященники, собравшись со старейшинами и сделав совещание, довольно денег дали воинам и сказали: скажите, что ученики Его, придя ночью, украли Его, когда мы спали. Они, взяв деньги, поступили, как научены были; и пронеслось слово сие между Иудеями до сего дня (ср.: Мф. 28, 12–13, 15). Теперь и сами христиане начинают проделывать с Господом нечто подобное, зачисляя Его то в коммунисты, то в либералы, то в диссиденты и правозащитники. Известно, что церковные обновленцы 20-х годов пытались представить большевизм как модификацию христианского учения. Их идеолог и лидер А. Введенский написал по этому поводу целую книгу "Церковь и революция". "Христос принес на землю социальную правду,– проповедовал он.– Марксисты, коммунисты, советская власть работают для исполнения заветов Христа... Мир должен принять через авторитет Церкви правду коммунистической революции" [CCXXXVII]. А его сподвижник Красновский опубликовал труд, в котором доказывал, что социализм вышел исключительно из евангельского благовестия. Но и нынешние коммунисты не дремлют. В недавно вышедшей книге Геннадия Зюганова коммунистический лидер заявляет об "общих задачах и общих целях" своей богопротивной идеологии и Православия [CCXXXVIII]. Меж тем не Христос, а именно разбойник Варавва и был бунтовщиком: Тогда был в узах некто, по имени Варавва, со своими сообщниками, которые во время мятежа сделали убийство (Мк. 15, 7). Он, кстати, как политическая фигура вполне подошел бы и нынешним коммунистам, и либеральным диссидентам. Как утверждает в своей книге "Христос Спаситель и еврейская революция" митрополит Антоний (Храповицкий), "Варавва был не просто разбойник, а революционер, предводитель шайки, лицо, известное народу, бывшее виновником городского мятежа" [CCXXXIX]. Митрополит Антоний особо подчеркивает политический контекст иудейского государства той эпохи, когда весь народ был охвачен революционным брожением и, подготавливая восстание против римлян, искал себе политического вождя – "царя". Поначалу он и увидел во Христе вполне подходящую для этого Личность. Однако поняв, что вместо земного царства Он предлагает им Царство Небесное и вместо политического освобождения несет им непонятную духовную свободу, иудеи предали его в руки римлян: первосвященники возбудили народ просить, чтобы отпустил им лучше Варавву (Мк. 15, 11). Евангелие свидетельствует, что Христос никогда и не давал никакого повода приписывать Ему те социально-политические функции, которые в угоду своим интересам пытаются Ему навязать публицисты и идеологи самых разных толков. Он никогда не призывает "на борьбу", никого не поднимает "на протест". И даже когда Ирод казнил святого пророка Иоанна, этого из рожденных женами наибольшего (Мф. 11, 11), который приходился к тому же родственником Христу, Господь не созывает собраний и не устраивает манифестаций, как это приличествовало бы правозащитнику и диссиденту,– Он удаляется оттуда на лодке в пустынное место один (Мф. 14, 13). То же Он советует сделать и ученикам Своим: пойдите вы одни в пустынное место (Мк. 6, 31). И даже когда народ, узнав, пошел за Ним; Он, приняв их, беседовал с ними о Царствии Божием и требовавших исцеления исцелял (ср.: Лк. 9, 11). Таким образом, ответом на смерть Иоанна Крестителя становится Христова проповедь Царства не от мира сего и чудесные исцеления. От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его, ибо все пророки и закон прорекли до Иоанна (Мф. 11, 12–13),– говорит Господь, уводя Своих последователей из мира земных страстей. Подобного рода аберрация происходит и в книге игумена Вениамина (Новика) "Православие. Христианство. Демократия", автор которой также пытается обосновать авторитетом Христа свои ультралиберальные установки и проиллюстрировать Писанием и Преданием "правозащитную" закваску христианства. Вопрос поставлен именно так: способствует ли дух Евангелия "правозащитной деятельности" [CCXL]. Так, в частности, он пишет: "Иисус Христос проявил большую терпимость, запретив устраивать какие-либо "чистки"" [CCXLI]. Под "чистками", по всей видимости, он подразумевает нечто вроде карательных акций. При этом он ссылается на притчу о пшенице и плевелах (см.: Мф. 13, 24–30). Он словно не замечает, что речь в этой притче идет вовсе не о "терпимости" к плевелам (плевелы, в конце концов, после жатвы будут собраны и связаны в снопы, чтобы сжечь их (Мф. 13, 30), а о заботе о пшенице (чтобы, выбирая плевелы, вы не выдергали вместе с ними пшеницы [Мф. 13, 29]), которая опять же после жатвы будет убрана "в житницу". К правозащитникам, сторонникам свободы совести и приверженцам "общечеловеческих ценностей" игумен Вениамин причисляет ветхозаветных пророков, Самого Господа, а также христианских апологетов: "Известно, что христианские апологеты в основном были сторонниками свободы совести" [CCXLII]. Заостряя свое внимание исключительно на этом аспекте Писания и Предания, игумен Вениамин незаметно совершает подмену: средство объявляется у него целью. Цитируя христианских мучеников и апологетов, он акцентирует внимание единственно на том, каким образом они обличают своих гонителей и укоряют тех в актах религиозного насилия, и упускает из виду собственно исповеднический характер этих обличений. В конце концов, христианские мученики страдали и умирали за веру Христову, а не за свободу вероисповедания! Однако именно к такому выводу и пытается привести читателя игумен Вениамин, лишая изречения первохристианских апологетов их исторического контекста. Меж тем красноречивые высказывания цитируемых авторов (мученик Иустин Философ, святитель Афанасий Великий, Тертуллиан, Лактанций), свидетельствующие о недопустимости принудительного характера религиозного поклонения, принадлежат эпохе гонений на христиан и обусловливаются прежде всего карательной политикой языческого государства или, как в случае со святителем Афанасием, пришедшей к власти еретической арианской партии. "Нерелигиозно принуждать кого-либо к религиозному почтению,– пишет Тертуллиан.– Его должно воздавать добровольно, не вследствие насилия, потому что и жертв требуют от свободного расположения духа. Следовательно, если вы и принудите нас принести жертву, вы не сделаете этим ничего угодного богам вашим" [CCXLIII]. Ему вторит Лактанций: "Нет нужды прибегать к насилию, потому что нельзя вынудить религии, чтобы возбудить ее добровольно, нужно действовать словами, а не ударами. Нужно защищать религию не убивая, но умирая, не жестокостью, а терпением, не злодеянием, а честностью. А если ты вздумаешь защищать религию кровопролитием, истязаниями, злодействами – ты не защитишь, а опозоришь и оскорбишь ее. Ибо нет ничего в такой мере свободного (добровольного), как религия, и если в приносящем жертву нет сердечного расположения, то религия уже подорвана, ее вовсе нет" [CCXLIV]. Все это было произнесено, когда языческое государство насильственно – вплоть до мучений и смерти – заставляло христиан поклоняться своим богам. Христиане отвечали на это исповеданием Единого Царя и Бога и провозглашали свою религиозную свободу, которая, однако, вовсе не означала религиозного индифферентизма. Истина их оставалась не какой-то "вообще" общечеловеческой истиной, но Истиной Христовой. И когда мученик Иустин Философ писал: "Люди истинно благочестивые... должны уважать и любить только истину" [CCXLV], он имел в виду не некое абстрактное понятие истины, не "стоическое" ее понимание, как пытается представить нам в своей книге игумен Вениамин, а именно ту самую Истину, апологетом которой он являлся и ради которой он принял мученическую кончину. Соборное осуждение еретиков, ставшее нормой церковной практики, делает построения игумена Вениамина, взявшего на себя нелегкую задачу представить христианских учителей и отцов Церкви исключительно как правозащитников и борцов за свободу совести, более чем шаткими. При этом, как утверждает В.В. Болотов, гонители христиан предавались осуждению не только за то, что они действовали принуждением, но за то, что "их действия были направлены к подавлению истинной веры" [CCXLVI]. Эти же мотивы слышатся и в писаниях святителя Афанасия: "Гнусная арианская ересь пытается насилием, побоями и заключением в темницы привлечь к себе тех, кого не в состоянии убедить разумными доводами, показывая и этим, что она – все что угодно, только не богочестие" [CCXLVII]. В правозащитники записывается игуменом Вениамином (Новиком) и святитель Николай за то, что он печаловался перед властями за трех неправедно осужденных мужей [CCXLVIII]. Правомочно ли, однако, приписывать любой факт милосердия к ближнему и заступничества за него перед властями правозащитной деятельности? И как с такой деятельностью может примириться пощечина, которой святитель Николай, по преданию, наградил Ария – еретика и соблазнителя – на I Вселенском соборе? [1] И насколько могут сочетаться с религиозным плюрализмом предостерегающие слова Христа: кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской (Мф. 18, 6)? Да и вообще какая нужда в том, чтобы оперировать применительно к Спасителю мира политическими понятиями и терминами, рожденными в вихрях Реформации с ее пафосом индивидуалистических разделений и самоутверждений? За этим угадывается все то же революционное стремление взять Христа и объявить царем (ср.: Ин. 6, 15). В данном случае – присвоить Его, переложив на свой язык, приватизировать и действовать уже как бы от Его имени... Но разве не то же самое сделал с Христом и Его Благой Вестью великий инквизитор? Вспомним роковые слова, сказанные им Господу: "Я не люблю Тебя!". Вот и церковная история свидетельствует, что религиозный плюрализм питается на самом деле вовсе не от корней свободы, как его хотели бы нам представить,– нет, основание, на котором он утверждает себя, суть религиозное равнодушие, маловерие, неверие... В.В. Болотов приводит весьма красноречивую историю из времен императора Юлиана Отступника. Объезжая свои владения, он встретился с неким христианским епископом Пигасием, который поразил его широтой своих религиозных взглядов. Пигасий, вопреки императорским законам, позволял язычникам совершать жертвоприношения, объясняя это таким образом: "Почему же язычникам не приносить жертв, ведь и мы чтим мучеников, как и они – героев". Дело кончилось тем, что по своем вступлении на престол Юлиан сделал его жрецом. Так "плюралистичный" христианский епископ Пигасий стал идолопоклонником при вполне "веротерпимом" императоре Юлиане, тем не менее начавшим волну новых гонений на христиан [CCXLIX]. Примерно тем же окончилось и "религиозное диссидентство" Зои Крахмальниковой. В одной из последних статей "Красота Креста" [CCL] она оповещает читателя о своем переходе в лоно "Богородичного Центра" – одной из тоталитарных сект отечественного производства – и с новым пылом клеймит Православную Церковь. К сожалению, в свете церковной истории это вполне логично: достаточно вспомнить диссидентствующего епископа, который ушел в жрецы... К сожалению, отпадение человека от Церкви воспринимается многими как свидетельство чуть ли не ее ущербности или несостоятельности ее священнослужителей [CCLI]. Но так ли это? Разве блудный сын из евангельской притчи уходит на страну далече (Лк. 15, 13), потому что отец его плох? Разве Иуда предает Христа, потому что Христос несовершенен? И разве денница отпадает от Творца, потому что в Нем есть какой-то изъян? Или все дело здесь в их собственном свободном волеизъявлении, которое влечет за собой роковые последствия? ***Православное вероучение видит в человеческой воле функцию природы. Поскольку падшая природа человека нуждается в спасении, то и воля человека должна быть не подавлена, не порабощена, но благодатно преображена: духовный подвиг направлен на освобождение от всякой необходимости, которая правит в падшем мире природы. Свобода осуществляется на путях преодоления и отказа от собственной воли (своеволия) и творческого претворения ее в волю спасительную, соответствующую замыслу Божиему о человеке. При этом всякое автоматическое подчинение Божественному действию и "застывание" в нем приводило бы к упразднению человеческой свободы и превращало бы Живого Бога в моральную доктрину, а Его Благую Весть – в мертвую "букву". Однако Евангелие ставит этику друзей Христовых (ср.: Ин. 15, 14) выше логики рабов и наемников. Этика эта есть любовь, вера и свобода чад Божиих: Если заповеди Мои соблюдете, пребудете в любви Моей (Ин. 15, 10). В этом смысле христианская жизнь есть подражание жизни Святой Троицы, уподобление природе Божией, приобщение Божественной свободе. Пределом ее является совершенство: будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный (Мф. 5, 48). Жизнь эта есть радость. Недаром это слово столь часто встречается в Благой Вести [2]. Евангельская "радость" – это плод духа (Гал. 5, 22), свидетельство наступившего Царства Небесного, новой жизни, той свободы, о которой возвестил человеку Христос. Сам Он для верующих и любящих Его есть радование (молитва ко Причащению преподобного Симеона Нового Богослова) и неизреченное веселие (первая благодарственная молитва по Святом Причащении). Известное монашеское присловье: "Бог и душа – вот и весь монах" становится актуальным для любого христианина. Это в конечном счете и есть формула свободы.
|