7 апреля исполнится сто лет со дня праведной кончины Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Тихона (Беллавина) — первого соборно избранного Патриарха после двухсотлетнего синодального периода. Его патриаршество пришлось на эпоху, небывалую в русской истории: крушение империи, победа безбожников, девятый вал насилия, пир смерти, злорадство предателей Церкви. А святитель Тихон вел церковный корабль со всеми его пробоинами сквозь этот кровавый морок — не просто в лучшие, то есть менее жуткие времена, но в Царство Божие.

Как он мог сохранять спокойствие всё это время? Узнавая о расстрелах священников и архиереев, выдерживая разбойничьи визиты так называемых обновленцев и многочасовые допросы в ГПУ… Как он мог оставаться кротким, сдержанным, приветливым, миролюбивым — когда оставалось, кажется, только с ума сойти?

Есть немало исторических свидетельств, которые помогают найти ответ на этот вопрос. Мы приведем одно из них; это свидетельство человека с другой, враждебной Церкви стороны, но увидеть в Патриархе врага и возненавидеть его этот человек так и не смог.

В начале ХХ века в уездном городке Новоузенске Самарской (тогда) губернии подрастала девочка Маша. Маша Семёнова. Машин папа, Александр Кондратьевич Семёнов (псевдоним — Гольдебаев), был журналистом и писателем весьма передовых взглядов. В Новоузенске он с семейством оказался потому, что ему как человеку неблагонадежному нельзя было жить в губернских городах. Таких «неблагонадежных» в Новоузенске — своего рода форпосте, последнем русском уездном городе перед великой азиатской степью — было немало. Маша росла в революционном окружении. Она с детства знала, что «Бога нет», что «Церковь придумана для того, чтобы держать бедный народ в узде и повиновении», что «царь Николай достоин только презрения, и его скоро скинут».

Это при том, что происходили Семёновы из благочестивой самарской купеческой среды. Машин прадед — Севастьян Петрович — по вдовстве оставил торговлю и принял постриг, став монахом Серафимом. Внук Севастьяна-Серафима Александр Кондратьевич был в этом семействе первый бунтарь: он отказался заниматься торговлей, оставил законную жену с двумя детьми, влюбившись в работницу принадлежавших супруге швейных мастерских, бежал со своей возлюбленной в Сибирь, вызвав страшное возмущение всего самарского купечества, формально обвенчался со второй женой, будучи венчанным с первой… Вот от этого-то бунтарского союза и родились трое детей — Мария, Юрий и Ярополк. Неудивительно, что традиционный русский уклад жизни, основанный на православии, был для Марии и ее братьев лишь порождением деспотизма и мракобесия. Это при том, что Маша была девушкой, бесспорно, одаренной, умной и наблюдательной. Она очень любила литературу, главным образом поэзию, а еще ей, при всех унаследованных ею заблуждениях, никак нельзя было отказать в человеческой порядочности и благородстве.

В 1921 году, после мучительных перипетий, связанных с гражданской войной, поволжским голодом и эпидемией сыпного тифа, Семёновы перебрались из поволжской глубинки в Москву. Мария, еще в 1919 году вступившая в комсомол, устроилась на очень хорошую, по тем временам, работу — в Кремль, в Главполитпросвет. Она ежедневно общалась с Надеждой Крупской и Зинаидой Кржижановской. Но работа секретаря-машинистки не устраивала ее романтическую натуру, и она, отзываясь на пламенную речь комсомольца-чекиста Алексея Рыбкина, пришла работать в ЧК, где стала старшим уполномоченным отдела печати. Весной 1922 года ей и ее подруге Надежде Сидневой поручили особо ответственное задание: вместе с нарядом красноармейцев охранять злейшего врага большевиков Патриарха Тихона, который содержался под так называемым домашним арестом в своей резиденции, в Донском монастыре.

У любознательной Маши появилась возможность близко наблюдать того самого Тихона, о вредности которого советской власти она была уже наслышана от старших товарищей. Внутренняя честность не позволила ей солгать самой себе. Она увидела человека, к которому не могла не испытывать если не любви, то, по крайней мере, симпатии. Сердце ее отказывалось считать этого человека врагом, хотя идейно подкованная комсомольская голова твердила иное.

«…я никак не могу увидеть в Патриархе классового врага. Умом я понимаю, что он враг, и, очевидно, очень опасный. А общаясь с ним, ничего вражеского не чувствую. Он обращается с нами идеально. Всегда внимателен, ласков, ровен. Я не видела его раздраженным или капризным. Надя говорит, что Патриарх верующий, он живет по Евангелию, он прощает своих врагов. Я в Бога не верю, но бить лежачего не могу и никогда не стану.

Весь быт Патриарха в наших руках. Облегчить его положение или ухудшить — зависит от нас. Мы с Надей, насколько возможно, облегчаем. А для этого приходится нарушать…»

Находясь под арестом, Патриарх часто исповедовался и причащался Святых Таин, для этого приглашали священника со Святыми Дарами. Оставлять Патриарха с этим священником наедине категорически запрещалось: Мария или Надежда обязаны были присутствовать при совершении таинства. Но они тактично оставались за дверью.

Комсомолка и чекистка Маша стала свидетелем той огромной любви, которую питал к избранному предстоятелю Церкви (напомню, ранее — московскому правящему архиерею) тот самый простой народ, за счастье которого якобы боролись безбожники-большевики. Святейшему арестанту ни с кем нельзя было видеться, а тем более разговаривать. Но к часовым, охранявшим вход на монастырскую территорию, то и дело подходили люди. Они просили передать Патриарху их дары — скромные, а подчас просто нищенские: заштопанные носки, рамку мёда, несколько луковиц, вязанку по­леньев, мешочек муки…

Патриарху запрещено было выходить на территорию — можно было выйти только на крепостную стену монастыря и только в определенное время, в полдень, для короткой прогулки. И каждый день к этому времени под стеной собиралась масса народу. Патриарх ни слова к этому народу произнести не мог, права не имел — и потому молча благословлял собравшихся. Многие опускались на колени. Матери поднимали над собой детей…

Именно из рук Патриарха неверующая Маша согласилась взять жития святых — и это чтение не оставило ее равнодушной.

Постепенно меж охранниками и охраняемым сложились теплые отношения. По вечерам они вместе пекли картошку в золе печей и хрустели золотистыми корочками. Как Патриарх проводит ночь, Маша не знала, но ребята-красноармейцы, обязанные следить за ним и ночью, сказали ей, что он стоит на коленях перед своими иконами — иногда за полночь, а иногда и до утра. А утром всегда делает зарядку, обливаясь после нее холодной водой.

Далее Маша вспоминает, что начальник охраны арестанта Тихона чекист Алексей Рыбкин — первая Машина любовь и драма — каждый день возил его на Лубянку, на допросы.

Когда арест был наконец снят, Патриарх подарил Маше на память вышитую столовую салфетку. Ему оставалось лишь два года жизни. За эти два года он должен был реанимировать Церковь, которую обновленцы довели уже до конвульсий. И он это сделал: тысячи «блудных сыновей» принесли Патриарху свое покаяние.

А Маша Семёнова — по первому мужу Вешнева — сумела уйти из ЧК и прожила после этого долгую, трудную и интересную жизнь. Она помогала многим гонимым властью, в том числе и вернувшейся в СССР из эмиграции Марине Цветаевой. Мария Александровна Вешнева скончалась в Лондоне, куда увезла ее в 1991 году из Москвы внучка Наталья Леоновна Вешнева-Белл. Перед смертью Мария Александровна завещала развеять ее прах над Волгой. Внучка выполнила завещание бабушки на хорошо знакомом всем нам автодорожном мосту Саратов — Энгельс.

Автор благодарит Наталью Леоновну Вешневу-Белл за предоставленный материал.

Газета «Православная вера», № 03 (743), март 2025 г.