Когда некий человек присылает в редакцию журнала стихи, я всегда вздрагиваю. Потому что в подавляющем большинстве случаев это, увы, не стихи. Это худо-бедно зарифмованные тексты религиозного (журнал-то церковный!) содержания, никакого отношения не имеющие к стихам настоящим. Какой-то смысл в этих текстах, как правило, есть, а вот поэзия… Она ведь к смыслу несводима. Она… вообще не определима словами, хотя приводят ее к нам чаще всего именно слова. Она — или есть, или нет, а если нет, то ничем ее не заменишь.

А разговаривать с авторами присылаемых текстов, объяснять им, почему не пойдет, не будем печатать,— мучительно трудно. Хотя и среди них есть разные люди. Есть такие, которые готовы это услышать. Некоторых из них хватает даже на то, чтобы за обоснование отказа, за грустную правду поблагодарить. А есть и другие натуры, весьма в себе уверенные и агрессивные, ну да зачем здесь про них.

Действительно, зачем? Ведь к стихам Елены Сапаевой все это никакого отношения не имеет. Стихи Елены — это действительно стихи, а не что-то другое: в них живет поэзия.

Обратите внимание — в стихах Лены нет ни поучений, ни категорических утверждений, ни «благочестивой» агрессии, ни надрыва, который так часто выдают за искренность. Зато есть подлинная искренность, подлинная духовная жизнь; есть то, что на самом деле пережито, и не просто пережито, а переплавлено в духовный опыт. Когда читаешь ее стихи, видишь, как постепенно складывается у человека внутри прочная опора, то самое основание на камне (ср.: Мф. 7, 25).

* * *

Как растение, чей сок ядовит,
Не приносит нам живого плода —
Не становятся мудрей от обид,
И не делает сильнее беда.

Хоть и кажется от злых перемен,
Будто мужества теперь — на века,
Лишь забота поднимает с колен,
И не плетка лечит — только рука.

* * *

В домах, наспех сложенных, шатких
Бывают такие места,
Где с виду — кирпичная кладка,
Внутри — ничего, пустота.

Так мы, умножая заботы,
Ущедривши наши тела,
В душе оставляем пустоты,
Забыв сбереженье тепла.

* * *

А нам казалось — цель близка…
Мы так сильны бывали в спорах!
Самоуверье гордых скал,
Последний бой, последний всполох —

И вот, прошедши всё до «ять»,
Впотьмах заламываем руки
И что-то силимся понять —
Уже в себе, а не друг в друге.

* * *

Не по воле своей я по этой грязи
Деревенской бреду в непогоду,
Но смирилась душа, что вон там — магазин,
А в колодезе черпают воду,
Словно правит здесь исстари царь Берендей...

Ливень, куртка промокла до нитки.
Я учусь в этой жизни ходить по воде;
Где еще, как не здесь — до калитки...

* * *

Так случилось — законы строги —
Не родиться в то время мне...
Я б Тебе омывала ноги
Со слезами в своей вине.

Я клялась бы, что всех простила,
Что не верю другим царям,
Я б детей для Тебя растила
От кого-то из самарян.

Был бы дом мой, увитый хмелем,
На окраине, чист и стар.
По утрам я б носила зелень
Продавать на чадной базар.

И несло бы молву людскую
С площадей на мое крыльцо...
Ты б, наверно, меня, чужую,
Никогда не узнал в лицо,

Средь толпы, как с бродячей труппой,
Вслед бредущую за Тобой...
И была бы я самой глупой,
Еле слышной Твоей рабой.

Но ни капли не смысля в сложном
Этом мире, от бед стеня,
Я б молилась о Царстве Божьем
Так, как Ты научил меня.

И спасало б от смерти прежней
Нас, живущих, Твое крыло...
Что ж теперь мне поделать, грешной,
Если столько веков прошло!

И осталась от тех селений
Азиатская пыль да тлен...
Но Любовь, как незримый Гений,
Поднимает меня с колен.

* * *

Лампа мигает. Ветра струя
Бьется пургой пенною.
И голова устанет моя
Изобретать вселенную,
И на покой склонит ее —
Мрак завладел сушею…
Я под рукой сердце твое,
Словно миры, слушаю.

* * *

Потертый плед. Три ножки у стола.
На старом фото пыль посередине.
И жизнь течет, размеренно тепла
В немой своей бесхитростной картине.

Мельканье спиц — и петли в полотно
Ложатся, как застывшие мгновенья,
И вечность обнажается, как дно…
А я все пересиливала время!

И вот сдалась, до тупости, до слез
Измучивши себя непростотою…
Так вот оно: вязанье, старый пес
И подоконник с пышущим алоэ.

* * *

На Рождество

Не узнаю в себе поэта —
Сколько уж утекло воды!
Жар от печки, и отблеск света,
И шипенье сковороды.

На стекле проступает прозимь,
Ночь как ночь. И рука легка.
Я давно не бросаю оземь
Жизнь, как с лошади седока,

Мне дороже дорога к дому
Развевающихся плащей…
Я учусь, я учусь другому
Пониманию всех вещей.

Что сражения и турниры…
Что дубравы и птичья трель…
Где сокрыто спасенье мира?
Хлев, овечки и колыбель.

И натруженные ладони,
И курящийся фимиам…
Чем отчетливей, тем бездонней
Открывается вечность нам.

И плыву я, подобно Ною,
По заснеженному двору…
И засну, прислонясь спиною,
И с молитвой проснусь к утру.

* * *

В городе, где серая зима
Не отрадней даже с пухлым снегом,
Где стеною каменной — дома,
Где слова «сума» или «тюрьма»

Вдруг реальность под свинцовым небом,
Где рукой костлявою ветвей
Безотчетный страх в окно стучится,
Где всего на свете ненужней

Стал ты в обнаженности своей,
Можно только ждать или молиться.

Там бредут прохожие сквозь ад,
Там деревья вскидывают руки,
Там привычно «ничему не рад»,
И никто тебе ни сват ни брат,
И неясно, за кого — за други…
Разве можно душу — за мосты,
Улицы и парки… Нет, не это.
И звенит в ушах от пустоты
В городе, где нет тебя, но ты
С каждой почкой вешней жаждешь Света.

* * *

Не к месту, не по случаю,
Не в тему, не с руки…
Так, кажется, всё лучшее
Бывает — вопреки.

* * *

Окно напротив подмигнет: «Держись!»,
И поезда ночные отогреют.
Мы всё же верим, что изменим жизнь,
Хоть жизнь, увы, меняет нас быстрее…

Журнал "Православие и современность" № 31 (47)