В жизни нет мелочей. Это мы называем что-то мелочью, исходя из своих представлений о важном и неважном. И случайностей в жизни тоже не бывает — это мы называем случайностью то, что не вписывается в определяемый нами «порядок вещей».
В дивной, бесконечно сложной и многообразной, ежесекундно изменяющейся картине мира, которую пишет Сам Творец, нет ни одного случайного и неважного штриха. Клад, закопанный где-то в лопухах двумя маленькими детьми, — камушек, мертвая бабочка, палочка, листик, стеклышко — может оказаться ценностью гораздо большей, чем все золото мира. Идиотская ситуация, в результате которой ваш поезд ушел без вас, была, оказывается, нужна для того, чтобы вы помогли незнакомому человеку: сядь вы вовремя в вагон, ваши пути никогда бы не пересеклись. Дорожная пробка, чужая машина впритирку к вашей… человек, любящий, оказывается, ту же музыку, что и вы. Вы никогда больше с ним не встретитесь — вы встретились с ним навсегда.
Миниатюры Александрины Вигилянской помогают понять, что не бывает случайностей, что нет мелочей, что во всем живет Промысл Божий. А наше дело — довериться Ему.
Накануне
Очень трогательны старики. Еду на машине ни свет ни заря, дедушка стоит с сумками — растерянный такой, старенький совсем, один. Сердце сжалось, останавливаюсь: «Давайте подвезу». Какое же у него было лицо! Удивился, смутился, обрадовался было — трамвая-то все нет. Но не садится — неловко ему, непонятно и подозрительно. Уговорила-таки, поехали к трем вокзалам — на дачу возвращается. Рассказывает: жена его весной померла, все никак не научится без нее — 54 года вместе, ни на день не расставались. Приехал за квартиру платить, а со счетчиками разбираться и квитанции заполнять не умеет, все на ней было. Плюнул и бросил, так и не сделав ничего. «Все равно, — хитренько так говорит, — ничего мне не будет, скоро и я ТУДА ЖЕ, а ТАМ-то меня уже никто не достанет!». Смотрю на него, а он глазки сощурил, улыбается загадочно, похож на нашкодившего ребенка, которому все сошло с рук. Видно, что намучился он с этими квитанциями, а тут спасительная мысль пришла, что ЗДЕСЬ уже больше ничего не надо. Действительно, ну какие счетчики?! Я начала было его подбадривать: поживем еще, все впереди. А он только рукой махнул, в свои мысли ушел — не поймет, мол, она ничего…
Преследует же меня эта тема — о существовании НАКАНУНЕ, только вчера писала, удивительно. Материализация.
А дедушка в машине очки забыл, бедный. Хороший такой.
Спасибо вам за Моцарта
Передо мной лежат две совершенно одинаковые книжки: карманный «Евгений Онегин», репринтное издание 1837 года! Две! Одинаковые! Одна из них — подарок из прошлой жизни, когда все было впервые. Воспоминание давнее, романтическое, мучительно-прекрасное — ценность, храню очень.
А другой «Евгений Онегин» буквально свалился с неба. Только что. До сих пор не приду в себя.
Стою в пробке на Шереметьевской улице, в своих мыслях, Моцарта слушаю — скрипичную симфонию, любимейшую. Левым виском чувствую обжигающий взгляд: седовласый человек с умными глазами — пассажир соседней машины, почти вплотную ко мне, курит через окошко, смотрит пристально: «А погромче сделайте, девушка. Пожалуйста!». Увеличиваю громкость, конечно: вежливо так попросил. Через минуту: «Andate? Simfonia concertante? Wolfgang Amadeus Mozart» — называет!!! Я аж подпрыгнула: ну ведь не такая уж известная вещь, чтобы вот так, по нескольким скрипичным фразам, угадать! Аплодирую. Но дальше — круче. Извлекает карманного Пушкина — до боли знакомого — и протягивает мне: «Берите-берите. За Моцарта спасибо!». Очень пронзило. Роюсь в бардачке, хватаю самое ценное, что есть под рукой: диск песен Вертинского в исполнении Александра Ф. Скляра — люблю. Иконка автомобильная, двойная — Матерь Божия и Иисус Христос. И камень с крымского побережья — белый, гладкий, красивый очень, везла в подарок, но он так и остался в машине, не дошел до адресата… Вручаю этот странный набор — спонтанно, но от души. Через мгновение машины двигаются, и мы теряемся в потоке. Навсегда.
Смотрю на «Евгения Онегина» 1837 года — коричневую книжечку № 2 — и думаю о незнакомом седовласом человеке с умными глазами. А он, может быть, слушает Вертинского-Скляра, рассматривает незамысловатую иконку, гладит белый крымский камень и — я знаю точно! — тоже думает обо мне. Человек, с которым мы нежданно-негаданно вместе послушали кусочек из Моцарта. Человек, которого я никогда больше не увижу.
Дорога — всегда обещание
Вообще-то у меня была цель — Топловский женский монастырь с источниками на северном склоне горы Каратау. Минут сорок от Судака на автобусе до Тополёвки, а там направо и по дороге вверх несколько километров. Деревня Тополёвка — это переделанные «Топлы», греческое поселение древнее. Поэтому и монастырь — Топловский…
Да, была у меня цель, но я о ней забыла. Потому что шла и шла по этой дороге — сказочной, где кроме черных воронов, и желтых лесов, и бесконечных гор вдали — никого. Вообще никого. И даже меня как будто там не было тоже. Бывает такое? Есть просто дорога как обещание чего-то — и все. Дорога — это всегда обещание…
Нет, я, конечно, все задуманное выполнила: добралась до пункта назначения и в пещерку попала, где подвизалась местночтимая святая, основательница монастыря — болгарка Константина, в монашестве Параскева. И все источники отыскала — еще километра полтора по дубовому лесу прекрасному, одна совсем. И возвращалась потом чудесно — на перекладных до Грушевки: там поворот на Судак, и автобуса скорее дождешься. Твердо помнила все названия и как добираться. Но на остановке этой опять что-то случилось… Опять и про себя забыла, и про то, что домой возвращаюсь. Указатель вижу: древний храм I века. Ничего себе! Как такое вообще может быть? Разумеется, храм этот искать отправилась — не пропускать же такое. Он в глубине деревни, незаметный, маленький, каменный, вместо купола — крест простой. Стучусь — закрыто, никого. Священник вдруг появляется — отец Марк, познакомились потом. Открывает мне храм, рассказывает.
Церковь иконы Знамения Божией Матери, православная. I век — это, конечно, преувеличение: в алтаре остались камни древней часовни первых веков. Часовня была разрушена гуннами, а в VI веке — в период византийской Тавриды — восстановлена частично. Потом храм перестраивали местные армяне (деревня, оказывается, была армянская), потом — при Екатерине — достроили еще два придела. И легенд всяких вокруг этого храма видимо-невидимо: и про подземный ход на гору Агармыш, где сейчас руины древнего монастыря, и про то, что чуть ли не целый подземный город под храмом прячется… Это уже свечная тетенька мне рассказывает. А отец Марк исчез. И появился вновь — в облачении: всенощная началась. Так, втроем, всю службу и провели в этом храме. Никто больше не пришел. И я опять забыла про время, и про себя, и про автобус, и про то, что домой возвращалась.
Вообще-то утром у меня была цель. А потом попала на дорогу эту фантастическую, и мне стало уже не важно, куда я иду и зачем.
Нет ничего лучше дороги. Дорога — это всегда обещание.
Если все вдруг пошло не по плану
Если вдруг все пошло не по плану, сломалось… Если ты, отправляя ребенка в Тулу, уже стоишь на перроне, а проводница — на тебе! — в поезд твою дочь не пускает, кричит и руками машет: кассирша напутала что-то, и билет никуда не годится…
Если слезы в дочкиных глазах: у нее соревнования по рок-н-роллу, и подружки уже в вагоне, и номер в гостинице на две ночи, и чемодан она собирала долго, и настроилась-готовилась-ждала-волновалась, а тут…
И если ты теперь — ребенка в охапку, храбришься, притворяешься сильной: ничего, что вечер, прорвемся, тоже мне проблема, Тула не так далеко, машина рядом… И если по темной трассе внезапно, на ночь глядя, двести километров, почти вслепую…
Если все пошло не по плану, и ты уже в каком-то условном месте, пусть и с названием Тула, но не там, где кремль, пряники и самовары, а в городе-фантоме, потому что темно, и два часа ночи, и все изменилось…
Так вот, если все пошло не по плану, сломалось, то это точно зачем-то.
Потому что на трассе «Дон» М-4, уже по дороге обратно, на темной заправке стоит машина. Дверца ее открыта, и женщина плачет, а вокруг — ни души, только кассир в окошке. Подхожу, спрашиваю, в чем дело, рыдает же прямо. У нее бензин на нуле, а в кошельке сто рублей — не хватит, ведь до Москвы еще ехать и ехать. И вообще, она потерялась, устала, болеет, и тоже все планы сломались, и себя ей жалко. У нее мать в больнице, в городе Богородицке — название-то какое. Возвращается от нее в свои Химки, и вся жизнь, как эта ночь, — ничего не видно, а тут еще и бензин этот…
Достаю кока-колу, опять притворяюсь сильной, чем могу, утешаю: вот и я, мол, не сплю уже сутки и здесь совершенно случайно. И конечно, бегу к кассиру, заправляю обе машины. Женщину зовут Лидией, она улыбается благодарно, уже не плачет, пьет кока-колу, сторублевку свою мне протягивает зачем-то. А мне неловко от ее благодарности, потому что ничего ведь особенного, любой бы так сделал…
А потом еду обратно и думаю о теории невероятности: ведь точно, живу по ее законам. Уже не смотрю на часы, все еду и еду по трассе, и мне хорошо и не страшно, потому что все слава Богу. По теории невероятности, в ночи, в непонятном месте, посреди дороги, когда все пошло не по плану, сломалось, и почва, было, ушла из-под ног, вдруг понимаешь, что все у тебя слава Богу.
И где-то в Тульской области есть город с названием Богородицк, надо бы съездить.
Забытая фотография
Нашла забытую фотографию. 9-й «А», 1990.
Всколыхнулось. Привилегия будущего: отсюда туда — отчетливо, прозрачно, живо, близко, щемяще. А вот оттуда сюда… ничего не видать. Ох, удивились бы мы развилкам-заворотам наших путей.
Вот Денис — он умер, а это Миша — он потерялся, а Леша банкир, а Оксана стюардесса, а Оля — та вообще замужем за турком побывала, еле ноги унесла, с авантюрами, страшно и ярко…
Сидим тут все, глупые и смешные, позируем. Девочки с одной и той же лиловой помадой — красились в туалете для фото. Мальчики… а что мальчики? Ничего-то они еще не знают, дурачатся, ветер в голове.
Из всех одноклассников — человек пять-шесть только в орбите моей сегодняшней жизни. Ну две закадычные подруги — понятно: повязаны уже насмерть. А Светка так вообще — крестница.
У нас же нонсенс был в школе, когда мама на собрании объявила, что вступать в пионеры ее дети — я и мой брат Ника — не будут: «Ну сами посудите, если дети торжественную клятву не произнесут — про верность заветам Ленина и коммунистической партии, — вы ж сами их не примете, правда же? Нечестно как-то получится, нехорошо. Да и зачем вам такие пионеры? Мы, вон, в храм ходим на Рижской, у нас монахи в доме — постоянные гости. Ужас же и кошмар!».
С маминой железной логикой согласилась даже пионервожатая Марина Михайловна. Хотя скандал был неслыханный, и третировали нас жутко, Нику вообще на ковер вызывали на педсовете, пытали все про «Бога неправильного», который даже от двоек его защитить не может. И про космонавтов, которые в космосе никакого Бога не нашли…
Зато в классе зауважали: Антон Прокшиц, Никин друг, в знак солидарности красный галстук снял и в портфель спрятал: протест. А у меня подруги выспрашивать стали про таинственное и непонятное, за семью печатями… В общем, катехизаторство и миссионерство из этого получилось. Свету крестили тайком от папы, конспиративно: он в КГБ работал и про крещение слышать не хотел. Школу прогуливали вчетвером: мы с братом, Ирка — подруга моя лучшая, новообращенная уже, подкованная, и Светка, в трепете. Так, с портфелями, в школьной форме и пришли креститься. В 12 лет…
Такие они — фотографии забытые: отразилось. И всё — рядом.
Там еще много чего. Первая любовь настоящая, взаимная и вечная. Это учительница моя, самая-самая, она почти в центре, Эра Владимировна. В крещении Вера она, молюсь уже много лет об упокоении… Дружили очень и любили сильно. Она — меня, а я — ее. Женщина и девочка. И на даче у нее сколько раз пропадала, и Соню мою она нянчила на руках…
Вот уж действительно, Эра и Вера. Какие тут еще слова?
Холодно, холодно… горячо
Ударил мороз, а я бегу нараспашку, не мерзну, машину бросила где-то на полпути, хотя в навигаторе уже изменила адрес: Второй Зачатьевский переулок. Нарядное платье — как школьница перед первым свиданием. Сжимаю подарок — глупый, никчемный, я так его и не подарила, совсем про него забыла. Фотография девочки, мне шесть лет, не больше — как тогда, в том изобильном июле…
Мне шесть лет, не больше, помню храм в Ракитном, церковный двор, какие-то люди, старухи, священники, съехались отовсюду. И мы с братом, таясь, закапываем наш секретик — в лопухах, в крапиве, Ника, ты помнишь? Волшебные эти секреты, их обожают все дети. Когда в глубокую ямку, обязательно втайне от всех, драгоценности всякие складываешь любовно: камушек, шишечку, палочку, бабочку мертвую, засохший листик. И непременно стеклышко нужно — сокровище им свое аккуратно закрыть — окошко, картинка в рамке. Чтобы спрятать от всех… Ради чего? Ради секрета, чтобы была эта тайна. И верить чтоб, что вернешься когда-нибудь и отыщешь то место, раскопаешь ямку, стеклышко осторожно откроешь, а там — камушек, шишечка, палочка, бабочка, листик…
Мне шесть лет, не больше, и у меня есть друг настоящий. Он монах, один среди многих, я не помню, как это случилось, взяли — и подружились. Мы пьем чай с вареньем, я расчесываю его волосы, заплетаю ему косичку, а потом долго сидим вдвоем на ступеньках крылечка, болтаем о чем-то. Но самое главное — это наш договор, на целую жизнь, навеки. О любви и о том, чтобы помнить всегда об этом июле, друг за друга молиться, что бы ни было, что б ни случилось.
О лете этом волшебном я, конечно, иногда вспоминала — о секретике нашем с братом, и о длинных службах, и о трапезах шумных, где много людей говорят оживленно о чем-то совсем непонятном. Солнце, осы, могила старца и люди, люди.
И о друге моем вспоминала, но как о какой-то чудесной картинке — она из другой, из далекой жизни, — как о том, что было давно и почти не со мной, и уже никогда не вернется…
И живешь потом как-то — то лихо, то тихо, играешь в «холодно-горячо» почти без подсказки, и горячее остывает, навигатор ломается, и ничего не понятно. Но если совсем потеряться, если коснуться дна, то всякое может случиться.
Горячо — это когда через тридцать лет раздается звонок телефонный, я сразу узнаю голос. И превращаюсь в ту девочку — мне шесть лет, не больше. И нет этих десятилетий, потому что остановилось время: мы опять вдвоем, на ступеньках сидим, в Ракитном, в том изобильном июле.
Это мой друг, для него все всерьез и навеки: он помнит, помнит. И молится каждый день, так и сказал — каждый! И зовет меня на хиротонию, патриаршую Литургию в главном московском храме: уже епископ. Но главное — любит меня всем сердцем, так и сказал — любит! И ищет все эти годы, мечтает о встрече, так и сказал — мечтает!
Застываю на месте, теряю дар речи — от стыда и вторжения чуда. Просто так, ни за что, бескорыстно, авансом. Я и лица-то его не помню, и о нашей взаимной молитве давно забыла. Но сердце теперь полно, и душа на седьмом, на десятом небе…
А потом мы теряемся вновь, ничего друг о друге не знаем. Потому что холодно, холодно, холодно, и опять нет подсказки. И опять касаешься дна, и опять происходит что-то, о чем не расскажешь. Находим друг друга одновременно, день в день, по наитию, по милости, по вдохновению.
Горячо — это когда по морозу бежишь по Остоженке, нараспашку, в нарядном платье. Потому что он спросил: «Ну и где ж ты?». Потому что сказал: «Скорей же!». Митрополит уже, и в Москве он проездом… По Остоженке и налево, Зачатьевский монастырь, 19–30. Чтобы обняться, чтобы зарыться в рясу, чтоб узнать о возможности невозможного и забыть о времени, чтобы сердце стало полно и душа оказалась на седьмом, на десятом небе.
А еще чтоб понять, что я вернулась, Ника, что я нашла наше тайное место, в лопухах, в крапиве, раскопала ямку, а там стеклышко, камушек, шишечка, палочка, бабочка, листик…
Небо становится ближе
Устроиться звонарем в приходскую деревенскую церковь и, распугивая голубей, взбираться по круговой колокольной лестнице: с каждой ее ступенькой небо становится ближе. Петь на клиросе со старухами — я и сама к тому времени незаметно стану такой же старухой, — читать Шестопсалмие и Часы и на службу спешить невыспанной спозаранку, в ватнике, путаясь в юбке до пят, ворчливо. А потом уже не спешить и терять время даром, топить печку — у меня, разумеется, печка, а как иначе, и дворовый лохматый пес, и бревенчатый дом с кружевными наличниками, с покосившимся старым забором, до которого руки никак не доходят.
Уже не спешить, завести себе удочку и сидеть в камышах — непременно ведь озеро здесь или речка с болотной осокой и с камышами, я видела их позавчера, на холме, у такой же церкви, где далекий лес на ладони и болото, и речка, и рукой до неба подать.
Отгонять комаров и лениво судачить с местными рыбаками, я с ними давно сроднилась. Или детей учить в сельской школе, а то и раскинуть ульи, чтобы летом, когда приезжают внуки, из бутылки текла струя золотистого меда.
И конечно же, да — тосковать украдкой дождливыми вечерами, и даже порою роптать, проклиная глушь, бездорожье и житейское неустройство. Но это потом — тосковать, а пока что мое долгое позавчера все никак не закончится, длится и длится: я стою на холме у церкви, где голуби и колокольня, где лес вдалеке и речка, и небо становится ближе, — я еще не вернулась, стою и мечтаю пойти звонарем, и раскинуть ульи, и сродниться с местными рыбаками, и терять время даром.
Вечное возвращение
Оказаться проездом в селе Лыково Владимирской области — это, наверное, каждому радость. Ну а как не радость, если здесь никогда не закрывалась дивная двухвековая Покровская церковь с уцелевшими фресками и ампирным иконостасом. Храм чудом спасла в 30-е годы одна прихожанка, которая ухитрилась добиться для него охранной грамоты от самого Калинина. Это здесь святитель и исповедник Афанасий Ковровский (Сахаров), управлявший епархией, в 1925 году отслужил на престольный праздник свою последнюю Литургию и почти сразу был арестован за проповедь, произнесенную только что, тут же…
Но для меня оказаться проездом в селе Лыково Владимирской области — это не просто какая-то радость. Потому что это то самое Лыково — мое вечное возвращение, моя нулевая точка.
Мне опять шесть лет, папа с мамой все так же снимают тут дом с сеновалом, с огромным вишневым садом у хозяина Васи, я сижу на крылечке у нашей соседки, тети Альбины, и плачу. Потому что впервые со мною этот холодный страх перед темным, мутным и непонятным: у тети Али на днях умер муж, ни с того ни с сего, внезапно, по дороге в сельпо, просто шел по дороге и умер, меня это поразило, — и вот я сижу у нее на крылечке, рыдаю, а она, как ни странно, улыбается золотыми зубами, вытирает мне слезы и приносит вареники с вишней: давай-ка скорее, пока не остыли, уж больно худая.
Отец Авель, настоятель храма, живет на другом конце Лыково, мы грызем вместе семечки, и я заплетаю ему косички. А в августе мы празднуем у него мой седьмой день рождения, и папа привозит в подарок настоящий арбуз — детское счастье.
У отца Авеля гостит семинарист Саша — смешной, белобрысый, в веснушках, в очочках. Он неофитствует и любит долгие бдения — без дураков, ночные, с канонами и акафистами перед лампадкой.
И разумеется, службы в Покровской церкви я тоже помню, мы всё так же поем на клиросе в пустом храме: три-четыре старухи — вот и все прихожане. А еще этим летом тонул мой брат Ника, его спас иеромонах Порфирий — он, кажется, сейчас в Лавре, — прямо в подряснике ринулся в воду. Отец Порфирий веселый, мы ходим с ним через поле в лес за орехами, а однажды он смастерил нам всем удочки, чтоб рыбачить в маленькой быстрой речке…
Это то самое Лыково, откуда давным-давно, конечно, уехал иеромонах Порфирий, а отец Авель уже служит где-то в Петушинском районе, а Саша-семинарист, говорят, стал епископом… И, боюсь, умерла уже, вслед за мужем, добрая тетя Альбина, и Ника давно научился плавать, и столько воды утекло…
Но здесь, где все уже вроде бы по-другому, — у Покровского храма с ампирным иконостасом, с мощами святителя Афанасия, я стояла и думала о том, что времени — нет, и что на самом-то деле ничего никогда не проходит. Ведь если вода утекает, то тогда в чем же замысел, где же тайна? Потому что иначе — без замысла — ничего не имеет смысла.
И опять первый раз в жизни
Я сворачиваю на трамвайные рельсы — так уже было, паркую машину, ныряю в калитку, сажусь на низенькую скамейку и замираю. Долго смотрю на крещатый свод под шлемовидным сереньким куполком, под внезапным огромным небом, которое будто только сейчас появилось — вместе с этим маленьким дивным храмом святого мученика Трифона в Напрудном. Я смотрю на круглую апсиду, на ее желтоватый камень, на кокошниковые двери по трем сторонам — их, конечно, не видно все сразу, но я уже знаю про них с позапрошлой зимы, с позавчерашнего лета. Я сижу и смотрю на всю эту тихую красоту, на эту скромную радость — то по очереди, то залпом, — опять удивляюсь, как в первый раз в жизни.
Все любимое-настоящее видишь всегда впервые, как сотый по счету рассвет с крымского мыса Капчик — тот самый, любимый рассвет, заученный наизусть, старый знакомый, он всегда самый первый в жизни…
И вот я опять, в сотый раз и впервые, сижу на скамейке и думаю о неслыханной простоте, о ее невозможной тайне, думаю и удивляюсь. Кто-то из греков — Платон, Аристотель? — говорил про удивление как начало познания. А тут, на этой скамейке, подумалось вдруг, что, наверное, удивление — это еще и начало любви, ее постоянный спутник.
Любимое — это то, что всегда впервые. Неузнаваемое узнаваемое, слыханное неслыханное и знакомое незнакомое. То, что нельзя никогда пережить до конца, и к чему, соскучившись, возвращаешься снова и снова, чтобы опять в сотый раз удивиться.
Про счастье
В Святогорском Свято-Успенском монастыре — никого. Монах старенький в свечной лавке. Бабушка с метлой на дорожке — первый снег же. Бородатый человек в храме, как тень, в сумраке, сидит на скамейке у стены, неподвижный. Я сразу заметила его, бородатого человека, потому что вспоминала эту скамейку с прошлой зимы, когда я точно так же сидела здесь тенью, долго-долго, и было мне очень хорошо. Все хорошее всегда вспоминаешь. И возвращаешься, чтобы опять сесть на скамейку у стены, — знаешь же уже, что если сидеть на ней тихо-тихо и долго-долго, то станет бесконечно хорошо.
В Святогорском монастыре никого. Только монах в свечной лавке. И тень бородатого человека. И первый снег. И Пушкин.
Про счастье никогда не расскажешь. А очень хочется.
Журнал «Православие и современность» № 39 (55)