|
предыдущая глава К оглавлению следующая глава V. Борьба за богословие3. Возрождение мистицизмаМистическое напряжение чувствуется в обществе с самого начала века. Оживают и вновь открываются масонские ложи. Возобновляется мистическое книгоиздательство. Это было возрождение Новиковских традиций. Вновь выступают и продолжают действовать люди, сложившиеся еще тогда: Лопухин, З. Карнеев, Кошелев, И. Тургенев, Лабзин... Для начала века всего характернее деятельность Лабзина (1766-1825). Уже в 1800-м году он, тогда конференц-секретарь Академии Художеств, открывает в Санкт-Петербурге ложу "Умирающего Сфинкса". Это был замкнутый и обособленный кружок розенкрейцеров. Сам Лабзин был в свое время восторженным слушателем Шварца. При Павле он переводил с немецкого историю Мальтийского ордена (совместно с А. Вахрушевым, изд. 1799-1801 гг.). Теперь он повторяет московский опыт 80-х годов... Лабзин действительно сумел повторить типографический опыт того времени. Уже в 1803-м году он возобновляет издание мистических переводов, Юнга-Штиллинга и Эккартсгаузена больше всего. Это были его главные авторитеты или "образцы", - и еще Беме [1] и Сен-Мартен, отчасти же и Фенелон [2]. В 1806-м году Лабзин предпринимает издание "Сионского Вестника". В эти годы общая политическая обстановка еще не была благоприятна для такого издательства. Лабзин принужден был приостановить свой журнал. Лабзин сам указывает образец, которому следовал, - это были "Христианский магазин" Пфеннигера и Эвальда "Christliche Monatsschrift"... Действительный размах мистическое книгоиздательство вообще получает у нас уже только после Отечественной войны, в связи с деятельностью Библейского общества. "Сионский Вестник" возобновляется уже только в 1817-м году, "по Высочайшему повелению", но снова не надолго... На эти "мистические книги" был тогда достаточный спрос. Эти книги были тогда в руках у многих (мы можем о том судить по признаниям и воспоминаниям современников). Для той эпохи характерно, что мистицизм становится общественным течением и одно время даже пользуется правительственной поддержкой. Создается мистическое силовое поле. И в биографиях людей того времени мы обычно встречаем "мистический" период или хоть эпизод... Проповедь Лабзина была проста и типична. Это смесь квиетизма и пиетизма, - проповедь "пробуждения" или "обращения" прежде всего... Это был призыв к самонаблюдению и раздумью. И все внимание было сосредоточено именно на этом моменте "обращения". Это был единственный "догмат", который в новом учении признавался существенным. Отречение от горделивого Разума в богословии приводило к агностицизму [3] (иногда почти что к афазии [4]). Весь религиозный опыт расплывался в какую-то зыбь пленительных и томительных переживаний. "В Священном Писании мы вовсе не видим никаких условий со стороны понятий о вещах Божественных". Разуму с его понятиями противопоставляется Откровение. Но не столько Откровение историческое или писанное, сколько "внутреннее", т.е. некое "озарение" или "иллюмннация". "Священное Писание есть немой наставник, указующий знаками на живого учителя, обитающего в сердце"... Не так важны догматы и даже видимые таинства, сколько именно эта жизнь сердца. Ведь "мнениями" нельзя угодить Богу. "Мы не найдем у Спасителя никаких толков о догматах, а одни только практические аксиомы, поучающие, что делать и чего удаляться". И потому все разделения между исповеданиями от гордости разума. Истинная Церковь шире этих наружных делений и состоит из всех истинных поклонников в духе, вмещает в себя и весь род человеческий. Это истинно-вселенское или "универсальное" христианство расплывается в истолковании Лабзина в некую сверхвременную и сверхисторическую религию. Она одна и та же у всех народов и во все времена, и в книге Натуры и в Писании, и у пророков, и в мистериях и мифах, и в Евангелии. Единая религия сердца... У каждого есть свое тайное летосчисление, своя эра, - от дня рождения или обращения, от дня рождения или вселения Христа в сердце... Для всей этой мистики очень характерно резкое различение ступеней или степеней, и эта несдержанная стремительность и торопливость в искании или приобретении каких-то "высших" степеней или посвящений. Только "низший класс людей едва оглашенных" довольствуется обрядовым благочестием в исторических церквах... В этой мистике мечтательность и рассудочность странно сплетаются, есть в ней прекраснодушное упрощение всех вопросов, чрезмерная прозрачность и ясность. "Его разум представлял все ясно и просто, основывал все на законах необходимости, и на законе, соединяющем видимое с невидимым, земное с небесным. Итак, думал я, есть наука религии, - это было для меня большое и важное открытие" (М.А. Дмитриев в своих воспоминаниях о Лабзине)... О Лабзине мнения расходились. Многих привлекало и примиряло с ним его резкое и решительное выступление против вольтерианства и всякого вольнодумства. Это отмечает о нем даже Евгений Болховитинов: "многих отвратил если не от развращения жизни, то от развращения мыслей, бунтующих против религии". Филарет признавал за Лабзиным чистоту намерений. "Он был добрый человек, только с некоторыми особенностями в мнениях религиозных"... Другие судили о нем гораздо резче и совсем непримиримо. Иннокентий Смирнов считал переводческую деятельность Лабзина вполне вредной и опасной, и у него были единомысленники. Фотий видел в Лабзине одного из самых главных начальников ересей. Действительно, Лабзин был очень нескромен, настойчив и навязчив в своей пропаганде. Он не был терпим, у него был пафос обращения. И он имел успех. В его ложу входили, кажется, и духовные лица (называют двух архимандритов, Феофила и Иова). В ложу Лабзина входил и Витберг. Любопытно, что именно для Лабзинской ложи "Умирающего Сфинкса" был написан Херасковым известный гимн "Коль славен", этот типичный образец мистико-пиетического стихосложения того времени. Другим очень стильным представителем тогдашних "мистических" настроений был Сперанский (1772-1834). Как и Лабзин, это был в сущности человек еще предыдущего века. Оптимист и резонер Просветительной эпохи в нем чувствуется очень остро. Современников Сперанский удивлял и даже пугал своей крайней от всего отвлеченностью. Он был силен и смел только в элементе отвлеченных построений, схем и форм, - а в жизни сразу уставал и терялся, не всегда умел соблюсти даже нравственный декорум. От своей природной рассудочности Сперанский не только не освободился через многолетнее чтение мистических и аскетических книг, но в этом искусе медитаций его мысль стала еще суше, хотя бы и тверже. Он достиг не столько бесстрастия, сколько бесчувствия. В этой рассудочности вся сила Сперанского, и в ней же его немочь. Он стал неподражаемым кодификатором и систематиком, он мог быть бесстрашным реформатором. Но его мысли не живут. Они часто бывают яркими, но остаются и тогда ледяными. И всегда есть что-то нестерпимо риторическое во всех его делах и речах. В его ясности и прозрачности было что-то оскорбительное, потому его никто не любил, да и сам он вряд ли кого любил. Это был очень умышленный и надуманный человек. Он слишком любил симметрию, верил во всемогущество уставов и во всесилие форм (в этой оценке сходятся Филарет и Н.И. Тургенев). При всей смелости своего логического проектирования Сперанский самостоятельных идей не имел. Его ясный ум не был глубоким. Его мировоззрение было каким-то беззвучным, вялым, в нем не хватает именно мужества или живости. Само страдание он воспринимает как-то мечтательно... Сперанский не был мыслителем... И тем характернее, что человек такого типа и стиля был увлечен и вовлечен в мистический водоворот... Сперанский был из духовного звания, прошел обычный курс духовной школы, потом был учителем и даже префектом в той же Александро-Невской главной семинарии, где учился. Но богословием заинтересовался он только позже. Около 1804-го года он сближается с И.В. Лопухиным и под его руководством вдается в мистическое чтение. В эти годы он читает всего больше "теософические" книги, - Беме, Сен-Мартена, Сведенборга [5]. Только позже, уже в ссылке, в Перми и в Великопольи, переходит он к "мистическому богословию", т.е. к квиетической мистике, отчасти, и к отцам, переводит книгу "О Подражании". В то же время он учится по-еврейски, чтобы читать Библию по-еврейски, - еще позже начинает учиться по-немецки, уже в Пензе... Для Сперанского очень характерно типическое тогда различение "внешнего" и "внутреннего", скорее даже разрыв между ними. К истории Сперанский был более, чем равнодушен, об "историческом" и "внешнем" христианстве отзывался неприязненно и резко: "сие обезображенное христианство, покрытое всеми цветами чувственного мира". Своему школьному другу, П.А. Словцову, он писал однажды: "искать в Священном Писании наших бесплодных и пустых исторических истин и суесловного порядка нашей бедной пятичувственной логики, это значит ребячиться, забавлять себя безделками учености или литературы". Библия для Сперанского была книгой притч и таинственных символов, книга скорее мифическая или "теоретическая", чем историческая. Такое восприятие Библии очень характерно для всего тогдашнего мистицизма и пиетизма вообще. У Сперанского удивляет его рассудочное визионерство, игра схем, даже не образов. Любопытно, что к Юнг Штиллингу и к апокалиптике вообще Сперанский относился сдержанно, - в апокалиптике для него было слишком много, жизни и истории... Сперанский был масоном. Но он примкнул не к розенкрейцерам, а к "сциентической" системе Фесслера. Де-Местр считал Сперанского "почитателем Канта", без достаточных к тому оснований... Вызов Фесслера очень характерен. Видный масонский деятель, реформатор немецкого масонства на более рационалистических и критических основаниях, он был вызван Сперанским для занятия кафедры во вновь тогда открытой Санкт-Петербургской духовной академии. Сперанский подчеркивал впоследствии, что Фесслер был вызван "по особому Высочайшему повелению". Вызван он был на кафедру еврейского языка, который и преподавал раньше во Львове (там его слушал Лодий, который и указал на него Сперанскому). Но с прибытием его Сперанский открыл в нем отличные сведения философские, и кроме еврейского языка ему была вверена и кафедра философская, "протектором" которой считался Сперанский... Даже старый и официальный биограф Сперанского, барон Корф, догадывался, что были и скрытые виды в вызове Фесслера. С тех пор стали доступны очень интересние заметки Гауеншильда, служившего одно время при Сперанском в Комиссии законов. Гауеншильд рассказывает о масонской ложе, учрежденной Фесслером в Петербурге, куда входил и Сперанский, - собиралась она в доме известного барона Розенкампфа. "Предполагалось основать масонскую ложу с филиальными ложами по всей Российской империи, в которую были бы обязаны поступать наиболее способные из духовных лиц всех состояний. Духовные братья были бы обязаны писать статьи по известным гуманитарным вопросам, говорить проповеди и т.д., и эти бумаги должны были затем препровождаться в главную ложу"... Гауеншильд припоминает, что при первом же с ним свидании Сперанский заговорил о "преобразовании русского духовенства"... Можно думать, что именно с этим умыслом и был призван Фесслер и введен в Академию... Фесслер был вольнодумцем, не мистиком. Он примыкал к идеям Лессинга [6] и Фихте [7], задачу истинного масона он полагал в созидании новой гражданственности, в перевоспитании граждан для наступающего века Астреи. Московские розенкрейцеры встретили весть о Фесслере с негодованием и страхом: "ибо это подкрадывающийся враг, отвергающий божество Иисуса Христа, а признающий его только великим мужем" (отзыв Поздеева в письме к гр. А.К. Разумовскому). Враждебно его встретили и в Петербурге. Однако, и в его ложу вошли видные люди, - С.С. Уваров, А.И. Тургенев, ряд карпато-россов из Комиссии законов - Лодий, Балудьянский, Орлай, лейб-медик Стоффреген, известный врач Е.Е. Эллизен, филантроп Пoмиaн Пезаровиус, основатель "Русского Инвалида" и Александровского Комитета о раненых... В Академии Фесслер преподавал недолго, - скоро был обнаружен его социнианский образ мысли. Конспекты его предположенного курса были найдены "темными". И вскоре Фесслер был перемещен на службу "корреспондентом" в Комиссию законов, а вслед затем Сперанский, защищавший и его, и его конспекты, и бывший до тех пор самым деятельным членом "Комиссии духовных училищ", вовсе перестал приходить на собрания, и даже просил его уволить. Это было в 1810-м году. В 1811-м году Фесслер должен был уехать в Поволжье, к тамошним гернгутерам. В1818-м он снова вернулся в Петербург в должности лютеранского генерал-суперинтендента, и пользовался здесь благосклонностью князя Голицына... Этот эпизод очень характерен для тогдашних смутных лет, - так ясно сказывается здесь вся сбивчивость и двусмысленность религиозных представлений.
|