предыдущая глава     К оглавлению     следующая глава

Православие и современная культура

Реальность в новой культуре

И все же каковы отношения "нового сознания", предваряющего (сопровождающего?) приход Новой Эры, с той реальностью, в которой произошло таинство Боговоплощения и которая сама является причастницей благу? Прежде всего она раскалывается на фрагменты и бесконечно дробится. Головой Гоголя играют в футбол (повесть А. Королева "Голова Гоголя"). Руки, отделенные от тела, скачут на пальцах и продолжают выполнять свои функции (роман Д. Липскерова "Пространство Готлиба" и кинофильм "Семейство Адамсов").

Мир раздирается на цитаты и делается нагромождением перемещенных предметов. Внутренне противоречивая картина мира, объясняемая то теориями Дарвина, то психоанализом Фрейда, то классовой борьбой Маркса, то ницшеанской "смертью Бога" и т. д., приводит к мощному взрыву абсурдизма, утверждающего господство бессмыслицы.

Задача художника Новой Эры сводится лишь к "наведению рамки", организующей эту дурную раздробленную бесконечность нагроможденных объектов и придающей им статус текста. Самым наглядным образом это сказывается на современном романе – жанре, в наибольшей мере призванном к сотворению новой реальности.

В книге писателя-постмодерниста В. Сорокина "Роман" (имя главного героя, но и собственно "роман" как литературный жанр) эта мысль выражена поистине убийственной метафорой, развернутой по всему пространству его прозы. Роман (герой) в конце концов зверски (топором и с изуверствами Джека-потрошителя) убивает всех прочих героев (всего – около ста человек, названных поименно, с подробным последовательным описанием убийства и святотатства над каждым). То же, по мнению автора, делает со своими героями и реалистический роман. Однако роман постмодерна убивает вовсе не реалистический метод (он сам, во всяком случае, натуралистичен), а ту реальность, которая за ним стоит.

Что же касается "реальности" постмодернистских романов, она поистине демонична. Она населена какими-то перерожденцами, безумцами, сексуальными маньяками, извращенцами, наркоманами и откровенными сатанистами. Весь сюжет романа Ю. Мамлеева "Шатуны" (автор считает себя православным церковным человеком, а свое творчество – "игрой бессознательного") сводится к тому, что главный герой Федор Соннов – маньяк-извращенец – многоразлично и подробно расправляется со своими жертвами. По ходу дела он встречается с такими же маньяками и извращенцами, которые к тому же и оккультисты. В конце концов Соннова ловят и сажают.

Реальность представляет собой бред и галлюцинации сумасшедшего, как в модном романе В. Пелевина "Чапаев и Пустота". Пустота (в романе – это еще и фамилия чапаевского Петьки) и есть главная и единственная форма реальности, населенной нежитью. Впрочем, пустотой оказывается и любая форма вообще. Будда Анагама, указывающий на предметы мизинцем, вследствие чего они исчезают, указывает именно на "истинную природу вещей". Таким образом, задача писателя сводится к тому, чтобы "выстрелить в зеркальный шар этого фальшивого мира из авторучки". Однако писательский талант Пелевина пародирует и саму постмодернистскую установку: Чапаев, Петька, Анка, Котовский, которые, вынырнув из популярных советских анекдотов, то в качестве продвинутых эзотериков спорят о последних тайнах мироздания, то играют постмодернистскими "смыслами", то пьянствуют, то нюхают кокаин, то вновь возвращаются в анекдоты о себе, слишком явно перекликаются с постсоветской реальностью.

Картины бесовского мира, лишенного и связей, и смысла, нагруженные болезненными фантазиями, которыми изобилуют романы постмодерна, уничтожают реальность с такой же последовательностью, с какой это происходит при употреблении наркотиков или при занятии спиритизмом. Однако иррациональность авторского мышления скрывает явный умысел, состоящий в манифестации всех демонических начал, которые здесь ни злы, ни добры,– эти парадигмы начисто отсутствуют в произведениях,– они занятны и любопытны: интересны.

Тот же процесс идет и в массовой культуре. Инопланетяне, терминаторы, киборги (кибернетические организмы), мутанты, привидения, вурдалаки и опять же маньяки и содомиты действуют в таком же умышленном иррациональном мире, иллюзорность которого могла бы быть расценена как сама условность искусства, если бы и здесь не присутствовала та же тенденция, склоняющая читателя (зрителя) к мысли, что феномены паранормального мира не то чтобы имеют право на существование, но и могут являться нормой.

Например, за последнее время вышли на экран несколько фильмов, сюжет которых строится на том, что некто (нечто) вселяется в человека и начинает диктовать ему свою волю. Человек "вступает в контакт" со своим "домашним" и даже получает от этого некоторую "пользу": как минимум у него "исчезают комплексы", и он наслаждается чувством собственной "полноценности". С духовной точки зрения, диагноз, который можно поставить такому "исцеленному", очевиден.

Сходный сюжет используется и в элитарном романе Д. Липскерова "Пространство Готлиба". В парализованного инвалида вселяется жук, который оказывает влияние на своего носителя, руководит его сознанием, дает ему возможность удовлетворить свои вожделения и даже фантастическим образом зачать ребенка во чреве его далекой корреспондентки (форма романа – переписка героя и героини). Та рождает ребенка, у которого оказываются генетические приметы (отсутствие ногтя на мизинце ноги) того человека, которым был жук в прошлом перерождении, то есть ее ребенок родился все-таки от жука. Роман заканчивается тем, что ни героя, ни жука на самом деле не существует – они есть плод мистификации соседа героини, который пытался ее изнасиловать. Родившийся ребенок – это, пожалуй, единственная достоверность, не имеющая никаких амбивалентных толкований. Впрочем, отсутствие ногтя на его ноге заставляет нас усомниться и в реальности самого мистификатора – соседа, претендующего на отцовство ребенка.

Суть, однако, не в самом этом довольно патологическом сюжете, а именно в том, что даже романной реальности как таковой вовсе не существует: миром правят мистификации, среди которых вселившийся в человека наглый жук есть не более чем нормальная деталь романного интерьера.

Образ "подселенца-домового" эксплуатируется и в массовой культуре (журнал "Домовой"), в частности – в рекламе: "Не бывает дома без "Беседы" (чай) и без домового". Он выступает здесь в образе доброго улыбчивого дедушки, этакого хранителя очага. "И это мне по душе,– признается домовой, – тепло и уют в доме". Так мифологизируется полтергейст, а попросту – бесовщина. Бес становится чем-то вроде домашнего божка, с которым невозбранно и безнаказанно можно поговорить и попить чайку.

Кроме того, в обиход массового сознания с полной серьезностью вошла шутка, то и дело варьирующаяся на ТВ: "В раю, конечно, климат получше, зато в аду компания поинтереснее". Подразумевается, что можно пожертвовать климатом ради интересных людей.

Похоже, манифестация духовных, душевных и телесных извращений как нормы и есть внутреннее задание, которое осуществляет современная культура,– ведь, как уже было сказано, задача мифа состоит в том, чтобы человек мог чувствовать себя в мифологизированном мире комфортно и безопасно. Он не должен видеть, как в мире, где "убит Бог", с неизбежностью умирает и причастная Ему реальность. Постмодернизм "сбивает историю с ее мерного шага", подкидывая проблемы типа: почему, собственно, нормальное "нормальнее" ненормального и почему правильное "правильнее" неправильного, а не наоборот?

И тем не менее гибель реальности ощущается на самых разных уровнях человеческого сознания. На вербальном уровне эта догадка выражается в бесконечных оговорках, продиктованных сомнением в смысле и достоверности произносимых слов. Речь как интеллигенции, так и толпы испещрена словами-паразитами типа как бы и так сказать: "Он как бы заболел и, так сказать, умер, и его, что называется, похоронили...". Исследуя речь наших соотечественников и современников, независимо от их социального статуса, можно констатировать факт тревожной неуверенности в реальности происходящего.

Это же сомнение выражается и в самом стиле современной журналистики – как газетной, так и телевизионной: глумливая интонация, выдаваемая за иронию, неоправданное количество эвфемизмов (словесных подмен) свидетельствуют не столько о поисках индивидуального стиля, ибо они сами уже сделались штампом, общим местом журналистики, сколько о коренном отчуждении сознания и реальности.

В результате мы имеем такие перлы, какими мог бы быть украшен какой-нибудь печатный орган преисподней: "Крутой мальчик" (о младенце, который упал в кипяток) или "Каменная баба" (о женщине, которую залили бетоном). Порой журналистские тексты нуждаются в дешифровке: "Он вернулся "из экологически чистых мест" на свою "малую родину"" ("Новая газета") – означает всего-навсего, что человек вернулся из зоны домой. Или: "Когда НТВ решилось показать "Последнее искушение Христа", представители народа-богоносца толпами поперли к телецентру в качестве "живой протестации" "богохульникам"" ("Независимая газета") – означает, что верующие, возмущенные показом фильма, собрались у телецентра выразить свой протест.

Очевидно, с проблемой "ускользающей реальности" была связана специальная премия на фестивале "Кинотавр", проходившем в Сочи в 1998 году. Она была назначена "за прорыв к реальности"...

Однако, вопреки В. Пелевину, просто пустоты не бывает: вместо реальности появляется абсурдная квазиреальность – либо бесстыдно-безобразная, либо китчевая.

Таким образом, на место пустоты приходит, во-первых, "массовая культура", призванная создавать у человека иллюзии успокоенности, благополучия, процветания, "оберегать" личность от самостоятельного осмысления собственной жизни и бытия, помогать оперировать готовыми мыслительными стандартами. А во-вторых, элитарная культура постмодернизма, столь же рассчитанная на визионерство, и в конечном счете,– на создание виртуальной реальности.

предыдущая глава     К оглавлению     следующая глава