Публицист Сергей Шмеман — человек, вполне состоявшийся в своей профессии («Ее, правда, часто ругают»,— произносит он как бы «между строк»). Он объездил весь мир, стал лауреатом престижнейших журналистских премий (в том числе Пулитцеровской). Сейчас живет в Париже, редактирует один из отделов The International Herald Tribune — международного издания, которое распространяется в 180 странах мира. В сентябре 2009 года он провел в Москве пять крайне насыщенных дней, которые были посвящены, прежде всего, представлению нового издания — книги его отца, известнейшего богослова протопресвитера Александра Шмемана. О наследии отца Александра, журналистской профессии и о многом другом с Сергеем Шмеманом беседует главный редактор журнала «Православие и современность» игумен Нектарий (Морозов).

Почувствовать, чем живет Россия…

 

— Сергей Александрович, Вы приехали в Москву на презентацию книги Вашего отца, протопресвитера Александра Шмемана «Беседы на радио ?Свобода?». Как сложилось это издание?

— Отец Александр всю свою жизнь в Америке, более 30 лет, вел передачи на радио «Свобода». Это были «Воскресные беседы отца Александра» — на религиозные, а потом уже и на культурные темы. Каждую неделю он ездил в Нью-Йорк, записывал их. Многие из них публиковались по кусочкам. И наконец-то отец Владимир Воробьев  решил выпустить эти беседы в издательстве Свято-Тихоновского университета. Это была огромная работа: получилось два толстых тома и пять дисков — так что можно их и прочитать, и услышать. И мне кажется, отца Александра лучше слушать, потому что он был настоящим проповедником, и раскрывался полнее именно тогда, когда беседовал с людьми, когда он говорил.

Эти еженедельные поездки в Нью-Йорк были ключевой частью всей его жизни и миссии. Он, в общем, был сугубо западным человеком: говорил по-английски, по-французски, читал книги на этих языках, но при этом оставался абсолютно русским человеком. И эти программы на радио «Свобода» были для него не только беседами с Россией, но и с самим собой. И о России он говорил всегда «наша страна», он как бы «переключался» на русских. То есть он, западный человек, говорил с собой как с русским и так выяснял многое о своей вере, о своем мировоззрении. Это становилось для него как бы способом формулирования своих идей. Так что эти беседы были для него очень важны. И когда я сейчас их слушаю, я тоже всегда чувствую, что идет какой-то поиск. Это не поучения западного клирика, со стороны — нет, это русский человек обсуждает ключевые вопросы со своим народом, но с перспективы Запада.

— Он чувствовал какой-то отклик? Знал, что эти программы имеют своего слушателя?

— Они начали выходить в 1953 году, за несколько дней до смерти Сталина, так получилось абсолютно случайно. И тогда, конечно, никто не знал ничего. Но отец всегда был уверен, что его слушают, он не сомневался в том, что говорил не в пустоту. И это очень чувствуется, что он говорит со своими и это очень личный разговор. И потом, когда люди начали выезжать уже в 1970-х годах, они, конечно, подтвердили это. Солженицын говорил, что эти беседы для него были очень важны, и многие другие.

Я не могу сказать сейчас, менялись ли они со временем. Я предполагаю, что менялись. Но, к сожалению, когда мы получили записи, там не было дат. Для публикации их разделили по темам, по праздникам, а не по числам; мы не знаем, что когда было записано.

— Можно видеть по дневникам , каким событием для отца Александра стал Ваш отъезд в Россию, в Москву. Он пишет об этом, как о чуде, в которое он даже не может поверить. Наверное, Вы стали для него новой ниточкой, связывающей его с Россией, и в то же время источником совершенно иной информации о том, что происходит в стране…

— Не уверен, кто от кого получал больше информации, потому что я возвращался из России с вопросами, которые он мне разъяснял. Но, конечно, я привозил и фотографии, и что-то рассказывал, и он слушал с огромной страстью. А здесь еще 1980-й год был очень сложным для нас, западных корреспондентов, но все-таки удавалось общаться с людьми. Я помню встречу с умирающей Надеждой Мандельштам, ей оставалась тогда неделя жизни. Она уже не могла вставать, лежала, но была очень милая, принимала и объясняла, как важны ей эти передачи.
Мне тоже было удивительно, что я еду в Советский Союз, о котором мы слышали одни ужасы. Но очень много здесь было знакомого: русская речь, те же сказки, на которых я вырос — про избушку на курьих ножках, Бабу-Ягу…

Я ему все описывал: наши поездки — в Суздаль, во Владимир, по Москве. Что происходило в церквах, когда мы шли на службу, какое отношение священника к прихожанам… Тогда как раз мы познакомились с отцом Сергием Вишневским  — удивительный батюшка, который служил в Москве, а потом поехал восстанавливать храм в селе, где почти никто не живет, и сейчас у него сотни людей на Пасху.

— А что все-таки больше всего интересовало отца Александра?

— Знаете, я даже не могу сказать. Все! Самая обычная жизнь: очереди я ему описывал, детский сад, куда ходила наша дочь, как живут люди, чем живут, что читают. Я ему рассказывал, что в метро все садятся и тут же открывают книжки. Это его очень радовало: значит, культура живет.
Когда первые советские фильмы выходили на Западе — «Летят журавли», «Иваново детство», «Баллада о солдате» — мы с ним вместе ходили, потому что это нам давало возможность увидеть Россию, пусть даже кинематографическую, но все-таки Россию — ага, вот что там… Слушали военные песни: «Эх, дороги…», «Темная ночь». Почувствовать, чем живет Россия — я думаю, что это и было для него наиболее важно.
Отец готовился приехать нас навестить, но тут он заболел. Мне сказали: «У папы рак, приезжай домой»,— и я переменил место на «Нью-Йорк-Таймс», в конце 1981-го. Так он и не попал в Россию.

Радость и благодарность

 

— Опубликованные дневники отца Александра начинаются словами: «Вчера в поезде думал: пятьдесят второй год, больше четверти века священства и богословия — но что все это значит?». До этого он не вел дневников? Почему возникла эта потребность?

— Нет, он цитирует там и дневники, которые он вел, будучи молодым человеком. Например, тот эпизод, когда в 16 лет он был тяжело болен, страдал, чуть не умер. Я считаю, что нужно было бы их отдельно издать, ведь тогда он пережил многое. Но когда он вновь начал вести дневники, никто об этом не знал, потому что он их держал у себя офисе, в семинарии, не дома. Мы нашли эти тетрадки, когда он умер, и мама очень волновалась — что там, долго не открывала, целый год. И потом попросила одного близкого человека: «Слушай, просмотри и скажи мне…». Он говорит: «Читай, матушка, тебе очень понравится…».

А потом долго шла наша внутренняя дискуссия: издавать — не издавать. Никита Алексеевич Струве настаивал, что нужно, нужно издать в России. Мама боялась, что, может быть, много не поймут… Она сама все перевела и немного укоротила, но это была не цензура: убрали повторы, а из существенного ничего не вырезано. И наконец-то выпустили дневники. А дальше нас всех удивил и продолжает удивлять отклик, который они имеют: как их понимают, как на них реагируют — здесь отклик намного больше, чем в Америке. Сейчас вот готовится издание во Франции, но французы такие интеллектуалы, они будут там искать, что он читал…

— Да, в России дневники вызвали самый живой отклик у огромного количества людей, многим они помогли, я могу сказать это и о себе. Я читал их достаточно долго, потому что было такое ощущение, что при чтении ты вступаешь в беседу с автором. Это чтение заняло у меня полтора-два года, потому что я читал не подряд, а в то время, когда нуждался в этой беседе. И я мог наблюдать такую вещь: какие-то мысли отца Александра, которые вначале вызывали у меня недоумение, к концу чтения книги я полностью принимал. Но есть достаточно много людей, которые не приняли дневники, и даже вступили с ними в ожесточенную полемику. Что Вы об этом думаете?

— Это естественно. Что будет и такая негативная реакция, мы не сомневались, просто не знали, насколько широкой она будет. Сложные вопросы — сложные и ответы. Еще одно наше сомнение задерживало публикацию: мы не знали, какие у отца Александра были намерения. Понятно, что человек, который пишет только для себя, будет жаловаться на что-то. Может быть, если бы он сам решил печатать дневники, он бы их переписал — не жаловался вообще. А тут… Имеем ли мы право давать их читать всем? Ну, в общем, опубликовали.

А то, что будет и неприятие, мы понимали. Это очень сложная книга. Вы входите в душу и мысли человека, который очень откровенно говорит о том, что его волнует, и, может быть, он не был намерен говорить что-то из этого в открытую. Но в результате, мне кажется, то позитивное, что мы слышим, настолько сильнее и важнее, чем все негативное, что мне кажется, это оправдало публикацию вполне.
Так что меня совершенно не удивляет негативная реакция на «Дневники». Я даже был бы очень рад встретиться с теми, кто спорит, посидеть, послушать их. Но они как-то не появлялись в эти пять дней, которые я провел в Москве.

— Может быть, «Дневники» тем и ценны, что они не предназначались для публикации, и поэтому в них присутствует абсолютная свобода высказывания. Сергей Александрович, Вы говорите, что Ваша мама боялась эти дневники даже открывать. А впоследствии, когда Вы их прочитали, Вы узнали что-то новое о своем отце или увидели его в дневниках таким, каким знали его до этого?

— В каком-то смысле все знакомо, слышен его голос. Мы знали, что он читает все эти французские книги, знали его отношение ко многим церковным делам. Но, конечно, и глубина его для нас всех, я думаю, проявилась, в подтверждение того, что мы помнили. Главное — это та радость, которой все всегда у него кончается. Он может писать: «О, эта политика, о, эти дела, как я устал…» — а потом вдруг встречает какого-то семинариста, который стал хорошим батюшкой, или идет в церковь и описывает службу, или природу — и вдруг такая радость к нему приходит. Радостное ощущение жизни — это как раз то, что мы в нем видели.

Он очень уставал, конечно. Он путешествовал два раза в месяц по стране, служил, преподавал, по вторникам бежал в Нью-Йорк записывать свои беседы, писал книги и, в общем, отдыхал только в Канаде. Два месяца, когда он никогда не писал дневники: заметьте, в июле и в августе им ничего не написано. Там он писал книги.

— Можно чуть поподробнее о том, что осталось за пределами дневника? Во-первых, это лето, время с семьей, самое дорогое время для отца Александра, как можно понять…

— Этому я у него научился: летом мы ездим всегда на одну и ту же дачу в Канаде. Там у нас маленький храм преподобного Сергия Радонежского, озеро, березки, белые грибы. И там он долго отказывался ставить телефон. Не нужно было газет, слушали новости по радио. И там служили все службы на праздники, память святых — литургии, всенощные. Там он как бы отключался от всей суеты. Это было время подумать, пожить, погулять и написать книги. Он запирался и работал от семи до часу каждый день.

Теперь мы туда приезжаем и стараемся проводить время так же. У нас там нет Интернета, не действуют мобильные телефоны. Отец Фома Хопко , он уже на пенсии, все лето служит в храме. Там собралась целая община, до 60 человек в церкви бывает, что для нас очень много.

— И еще за пределами дневников — последний год его жизни…

— Да, в последний год он перестал писать. Я думаю, что это естественно, он не хотел писать — он просто слушал. Полностью отдался происходящему. Он был очень смиренный и очень спокойный. Его последние проповеди — это проповеди о благодарности, они уже вопросов не ставили. Сил у него было ужасно мало, и все, что у него оставалось, он направлял на книгу «Евхаристия», он очень спешил ее окончить. Важно отметить, что он писал ее, как и ранние свои книги, по-русски и, как говорится в предисловии, для России. И он как бы «торговался» со своим врачом, его звали Мартин Вулф. Он говорил: «Мартин, дай мне еще месяц». Тот: «Не могу, уже все заканчивается…» — «Ну сделай все, что можно, облучение, не знаю что. Но мне нужно еще время…». И он окончил книгу.

Я часто приезжал в тот год. Мы проводили вместе много времени, ездили в его любимые места. На День Благодарения он произнес проповедь — и все…

Церковь и мир

 

— Я не знаю другого такого автора, книги которого так помогали бы человеку полюбить богослужение. Эта любовь к службе чувствуется, прямо-таки преизливается на читателя. А Вы это ощущали, находясь рядом с ним?

— О, я это очень люблю вспоминать! Он приходил в церковь, наверное, за два часа. И что было для меня, мальчишки, важнее всего — то, что он всех как бы втягивал в церковную жизнь: все принимали участие в подготовке к службе, всем давалась какая-то роль. Я был алтарником, у нас в семье с раннего детства все мальчишки шли в алтарь. Вот, например, мелочь: если нужно было кропило, он не брал готовое, он меня посылал: «Завтра мы будем освящать воду, ты пойди в лес и сделай из веток». И я старался, чтобы было красиво. Девочки собирали цветы, чтобы украсить икону на праздник. Все пели в хоре. В Великую Субботу в семинарии все возвращались после литургии в церковь днем, чтобы ее убрать. Всё мыли, чистили, все серебро блестело. И у всех к заутрене было такое ощущение, что — ах! — мы все подготовили. Так важно, что люди приходят в церковь на общий праздник с чувством: «Мы тут все вместе». Для него литургия была центром всей его жизни. А мне было всегда очень приятно ему прислуживать, я до сих пор помню, какая у него была рука, какой приятный был запах, когда я ему подавал кадило. Но это, мне кажется, очень личное.

— Очень интересно отношение отца Александра к Церкви. Где-то он пишет, что нужно говорить не о том, чего в Церкви нельзя, а о том, что в Церкви можно. Как это сказывалось на его способах воспитания?

— Действительно, как-то так ощущалось: не то, что «приходи в Церковь вовремя, потому что опаздывать — это плохо», а: «приди в Церковь вовремя, потому что это хорошо, этого не хочется пропустить, и ты просто дурак, если не попадешь в храм или опоздаешь».
Или как он поступал, когда «нельзя»… Ну, скажем, какой-нибудь протестант встает в очередь на Причастие. Он не говорил: «О, нет! Этого нельзя, табу!». Он объяснял очень спокойно, что такова дисциплина нашей Церкви: Причастие — это для тех, которые уже были приняты в Церковь, что надо стать православным. И старался сделать это так тихо и мило, и всегда благословлял Чашей. У нас, наверное, так же, как и здесь, на Пасхальную заутреню приходят сотни людей неправославных — протестантов, католиков, такой «туризм» церковный. Но он все смиренно объяснял, спокойно, стараясь открыть им возможный путь. Ведь в Канаде Католическая Церковь, но ее влияние ослабевает, и многие верующие католики начали переходить к нам.

— Сергей Александрович, знакомы ли Вы с современной церковной жизнью в России? Было бы очень интересно услышать Ваше мнение: можно ли сравнить путь Американской Церкви и Русской Православной Церкви сегодня.

— В прошлом году я писал статью об этом для National Geographic, ездил немножко по стране и встречался со священнослужителями. Поэтому — да, есть какие-то собственные впечатления. Когда Русская Церковь, как и вся страна, вышла «из-под коммунизма» — нужно было вернуться к тому, где «поломалось», понять, что произошло. И в 1990-е годы Русская Церковь делала то, что было абсолютно естественно: ей нужно было снова войти в жизнь общества, строить храмы, крестить людей. Все это движение направлено было на то, чтобы вернуться к моменту, когда все это было остановлено, заморожено на столько лет: ведь нельзя было проповедовать, издавать книги, не было церковных школ. И в те годы, я думаю, Зарубежная Церковь играла огромную роль: она как бы являла собой ту Церковь, которая существовала в 1917 году, и очень помогала своим примером.
И вот прошло уже 20 лет свободы. Храмы построены, купола блестят, все крестились, есть книги, школы, семинарии, в Свято-Тихоновском учатся миряне. Все есть. А теперь что? И мне кажется, что наступает следующий этап.

Как живет Церковь в современном мире? Вокруг нас столько неверующих, атеистов, столько проблем — наркотики и тому подобное. Как в этом мире жить? И вот мне кажется, что здесь может помочь пример отца Александра, который жил в абсолютно современной реальности. И он ее не боялся, он мог с кем угодно говорить — с молодежью, с протестантами. Он считал, что у нас, у православных, есть ответы на все вопросы, так давайте соберемся, подумаем, поговорим… Так что я полагаю, что на этом этапе мы можем помочь, Американская Церковь — Русской, так как мы тоже стараемся найти свое место в мире, очень сложном и иногда чужом. Поэтому книги отца Александра — и «Дневники», и «Беседы на Радио «Свобода»» — сыграют очень полезную роль для Русской Церкви.

Церковь и власть

 

— Вопрос, очень актуальный сегодня для России — близкие отношения Церкви и власти. Кто-то считает, что в этом есть положительные моменты, например, возможность для Церкви благотворного влияния на власть. Кто-то полагает, что это плохо, и обвиняет государство в клерикализации, а Церковь — в сращении с властью, стремлении стать «официальной Церковью». Что Вы думаете об этом? Есть ли в этом реальная опасность для Церкви или нет?

— Да, есть. Конечно, в такой стране, как Россия, Православная Церковь имеет историческое преимущество, и она должна защищать людей во всех социальных вопросах. Но она должна всегда стоять в стороне от власти и даже, если нужно, в некоторой оппозиции. Там, где необходимо — поддержать, но если нужно — и отойти. А иначе это коррумпирует Церковь. Я вижу, что возникают подобные проблемы в Греции, в Америке тоже, потому что, в общем-то, Америка — христианская страна. Традиционные христианские конфессии, баптисты прежде всего, играют огромную роль, и там тоже идет борьба, потому что иногда они слишком сближаются с властью. Мне кажется, это опасно для Церкви — становиться «официальной Церковью». Потому что ее роль в обществе не может ограничиваться постоянной поддержкой власти. Она молится за власть, она поддерживает ее, когда та делает, что нужно. Так же, как во время войны: она благословляет солдат, потому что они идут на смерть, но не одобряет убийство. Вот эта разница должна оставаться.

— Видимо, для России традиционным является представление о том, что Церковь и власть должны идти рука об руку. Какие взаимоотношения у Церквей и власти, скажем, в Америке, во Франции, других европейских государствах?

— Удивительно, до чего по-разному это происходит в странах, где я бывал. В Англии есть официальная англиканская Церковь, и королева ее возглавляет, но роль ее как главы Церкви чисто формальная. В Германии работа всех священников во всех Церквах оплачивается государством, так же, как труд чиновников. Во Франции — ярый секуляризм, но все улицы названы в честь святых, и главные церковные праздники — это все национальные праздники, выходные дни. Говорят, например: завтра — Успение, и на Успение мы уезжаем в деревню… Но ты посмей надеть «слишком большой» крест в школе — нет! (Хотя что при этом значит «слишком большой» — вообще непонятно.) Во Франции вы не имели бы права быть учителем в школе. Мой приходской батюшка и хороший друг отец Владимир Ягелло  преподавал в школе, будучи сначала диаконом, потом священником, и он должен был всегда скрывать, что он священнослужитель. Они всеми силами борются там против любого проявления религии в светском мире. Хотя храмы пустые…

В Америке не так. Америка очень религиозная страна. В церкви там ходит намного больше людей, чем в Европе, и церкви играют огромную роль. И хотя они отделены от государства, но, скажем, священники могут быть учителями. Свято-Владимирская семинария официально аккредитована, выдает дипломы штата Нью-Йорк. Когда священники венчают, этого достаточно, уже не нужно гражданской свадьбы, выдается официальное свидетельство.

Я знаю, что здесь, в России, многие церковные здания охраняются государством, и это нормально, ведь они имеют огромную историческую ценность. И в Америке так же. Так что на культурной почве всегда будет взаимодействие Церкви и государства. Но в своей основной миссии — распространения слова Божия — Церковь должна быть всегда независимой от государства. Потому что это так же, как с журналистикой: только вы начинаете писать то, что вам говорят, возникает коррупция. Если вы будете молиться так, как вам кто-то приказывает, начнется и коррупция Церкви.
Так что, по-моему, американская модель, где церкви живут на свои средства — это правильно и хорошо, и абсолютно возможно. У нас все приходы Американской Церкви самостоятельные, и когда члены общины чувствуют свою ответственность, они вполне держатся своими силами. Например, приход в Вашингтоне, куда ходит моя дочь,— у них три священника, большая воскресная школа, которая содержится на средства прихода. И хотя в этот храм ходит много государственных деятелей, никто не ожидает какой-то официальной поддержки.

Я думаю, что излишняя близость Церкви к государству приводит к плохим результатам. Для государства идеологическая поддержка Церкви — это удобно, а для нее самой — плохо и опасно.

В основе — честность

 

— Сергей Александрович, сейчас в Русской Церкви очень активно обсуждается вопрос, какой должна быть православная журналистика. Но стоит, наверное, говорить о другом — какой вообще должна быть журналистика. Потому что сегодня в России критерии профессии очень размыты, и за журналистику выдается что угодно: и «желтизна», и пиар, и различные способы манипулирования информацией. Каковы, по-Вашему, критерии настоящей журналистики?

— Главное — это справедливость. Я особо не верю в объективность, потому что не знаю, что это такое: ведь все мы со своей точки зрения наблюдаем, думаем, пишем. Но в журналистике должна быть справедливость и абсолютная честность. Это, может быть, американский подход к профессиональной журналистике: у нас журналист — это человек, который пишет в какой-то конкретной газете. Но газета живет своей репутацией, и если издание начинает «подкапывать» свою репутацию тем, что его журналисты пишут чепуху или свою точку зрения пропихивают,— оно себя убивает. Это просто глупо. Мы должны держаться за свою репутацию, как можем. У нас есть кодекс журналистской этики, книжка вот такой толщины, но настоящему журналисту она не нужна: ему и так совершенно ясно, что для него главное. Вот я, например, как избиратель поддерживал Обаму и этого не скрывал. Но когда я писал, я всегда старался быть справедливым, рассматривать ситуацию со всех сторон.

Еще можно привести в пример литературу. Вот что такое христианская литература? Это литература, которая говорит только о Боге? Или это литература, которая написана с абсолютной внутренней честностью, которая ищет правду? Мне ближе второе определение. Отец преподавал в Колумбийском университете, вел курс «Религиозные темы в русской литературе». Он начинал с того, что говорил: вся хорошая русская литература содержит религиозные темы — просто потому, что она хорошая. И он выбирал свои любимые книги, о них говорил, и все были очень довольны.
Мне кажется, что у верующего журналиста, даже если он не будет писать о церковных делах, его вера будет проявляться в профессии — в честности, справедливости. В «Нью-Йорк Таймс», к примеру, с первого взгляда не угадаешь: кто верующий, а кто — нет. Но вдруг иногда замечаешь — кто-то молится перед обедом. И это радует, потому что обычно это такие журналисты — немножко получше… Внешне они никак не проявляют свою религиозность, но в них чувствуется какая-то внутренняя сила, внутренняя честность.

Я думаю, что в церковной журналистике подход должен быть тот же: бороться за справедливость и смотреть со всех сторон. Не должно быть пропаганды, особенно в России, где люди, по-моему, очень чувствительны к пропаганде. Так что журналистика нуждается не столько в правилах, сколько во внутренней честности.

***

Протопресвитер Александр Шмеман — клирик Православной Церкви в Америке, выдающийся проповедник, историк и богослов.

Родился 13 сентября 1921 года в г. Ревель, Эстония, в русской семье, которая впоследствии эмигрировала во Францию. Получил среднее образование в русском кадетском корпусе в Версале. В годы учебы был алтарником Александро-Невского собора на рю Дарю, а затем иподиаконом митрополита Евлогия (Георгиевского). В 1940-1945 годах учился в Свято-Сергиевском православном богословском институте в Париже.

В 1946 году принял священный сан. В 1951 году принял приглашение Свято-Владимирской семинарии и переселился с семьей в США. В 1962 г. был назначен деканом этой духовной школы и оставался им до кончины. Находясь в юрисдикции Северо-Американской митрополии Константинопольского Патриархата, сыграл значительную роль в преобразовании ее в автокефальную Православную Церковь в Америке (1970). Был членом Митрополичьего совета (1964-1983). В 1953 году возведен в сан протоиерея, в 1970-м — протопресвитера.
В 1959 году отец Александр защитил диссертацию «Введение в литургическое богословие», ему была присвоена ученая степень доктора богословия. Преподавал также в Колумбийском и Нью-Йоркском университетах, духовных школах США. За свою научную деятельность был удостоен звания почетного доктора церковных наук Греческого богословского института Святого Креста в Бостоне, Генеральной богословской семинарии в Нью-Йорке и колледжа Лафайет в Истоне.

В течение трех десятилетий вел религиозную программу на радио «Свобода». Принимал активное участие в жизни Русского студенческого христианского движения (РСХД) в Америке, в 1979-1983 годах был его председателем.

Протопресвитер Александр Шмеман — выдающийся проповедник, автор ряда книг по литургическому богословию и истории Церкви, адресованных самому широкому кругу читателей. Книги отца Александра переведены на множество языков, они получили широкое распространение в России в 1990-е годы.

Скончался 13 декабря 1983 года.

Фото из архива С.А. Шмемана