* * *

По утрам тяжелеют обычные вещи,

даже чашку из шкафа с трудом достаю.

И оборванный сон представляется вещим,

и качается мир,

и стоит на краю.

Это жизнь. Это вечное преодоленье.

Я огонь разжигаю в печи,

и во мне

от живого тепла разбегаются тени,

поднимается день,

будто тесто в квашне,

Набухает, ползёт

и становится хлебом

под моими руками,

привычно обмят.

И крошу, и ломаю его на потребу,

а к полуночи охну —

он был или не был? —

но плывёт над землёю его аромат.

Кузнечик

Я этим летом радостно живу,

единым днём, как раньше не умела.

Бросаюсь за кузнечиком в траву,

в малинник забираюсь то и дело.

Прости меня, любимый старый дом!

Едва ли разберу твои завалы,

беседуя с весёлым воробьём

и замирая над цветочком алым.

Ленивица, мотовка тёплых дней,

счастливая, в песчинках вся, под вечер

иду домой, а на двери моей

сидит горчичный маленький кузнечик.

* * *

О Тихоне земля смиряет ход,

задрёмывают травы и овраги,

и птица звонко петь перестаёт,

и слово медлит вызреть на бумаге.

К макушке лета тянется июнь,

но шар затих, бока на солнце грея.

На одуванчик ночи белой дунь,

не то застынет время, как в музее.

Пусть шевельнётся, двинувшись вперёд,

гонясь за улетающим рассветом.

Земля пойдёт — и человек пойдёт

дышать июльским воздухом, согретым

желанной сенокосною порой,

где звон косы на дальних перелогах

сливается с вечернею зарёй

и ставят стог, как будто славят Бога.

Выборы в закрытом сельсовете

Мы живём, под собою не чуя страны…

О. Мандельштам

На руинах моей деревенской страны,

Где почти не рождаются дети,

Где пустынны дома, а погосты — полны,

Где живёшь, словно в чём виноват без вины, —

Глядь, в закрытом навек сельсовете

На день отперты двери — входи, добрый люд,

Изъявляй свою вольную волю.

И приходят, как будто за счастьем идут,

И бумажку торжественно в урну кладут —

Да бумажкой не вспашется поле.

А напротив — с весны опустевший сельмаг,

Чуть подальше — забытая школа.

Так во что же ты веруешь, Ванька-дурак?

Восстановят, исправят? — Да как бы не так!

Лучше выпьем вина ли, рассола,

Да с котомкой по свету — удел свой искать,

В тридевятое царство, подале

От снегов, от земли, что была нам как мать,

Пока в гроб мы её не вогнали…

О коньках-горбунках

1.

Устала, хлопот под завязку,

цепляется сон за тетрадь.

Какую волшебную сказку

могла бы тебе написать?

Историй о принцах и кладах

рассказано было с лихвой,

о яблоках райского сада,

о мёртвой воде и живой.

Стою в опустевшем загоне,

уходит земля из-под ног,

и тычется мордой в ладони

печальный седой горбунок.

2.

Одуванчики раскрылись,

тянут к солнышку ладони.

Над травой высокой скачут,

вьются сказочные кони.

У коней чудные спины

и диковинные крылья.

Говоришь, они исчезнут

через день и станут пылью?

3.

Видишь, как скачут они над лужком?

Прыгни, и станешь весёлым коньком!

Помнишь, как в детстве, бывало,

ветер тебя отрывал от земли,

и облака вровень с крыльями шли.

…Жаль, что недолго и мало.

Чуть повзрослеешь — и кончен полёт.

Сердится ветер, летать не даёт —

разве взлетишь в одиночку?

Пальцем грозит, а порой кулаком:

мол, никогда ты не будешь коньком,

станешь бескрылым, и точка.

4.

Увозили Женьку-горбунка

от его столетних самоваров,

от реки, бегущей вдоль лужка,

от избы, совсем ещё не старой.

Сам он постарел и занемог.

да и горб сильней давил на плечи.

Инвалиду, если одинок,

всё вдвойне. А тут зима и печи…

Увозили от скорбей и ран,

от забот, великих или малых.

Говорили, что племяш Иван

каялся и плакал запоздало.

Видно, будоражило вино,

отворяя голос задушевный.

Увезли, и на душе темно.

Тает, уменьшается деревня…

* * *

Затерялся в снегах домик мой

в междуречье Чурьеги с Кеной,

и гудят провода над землёй,

словно нет никого во Вселенной.

Только ветер, широкий, шальной,

упоённый простором и волей,

над столетием, и над страной,

и над русским заброшенным полем.

Белой змейкой летит по двору,

сыплет холодом в самую душу…

И сестре я звоню поутру —

человеческий голос послушать.

* * *

Заснеженным лугом иду не спеша,

и мёрзнет во мне, и болеет душа,

и в сумерках тает дорога.

Здесь раньше ругались за каждую пядь,

а нынче и стога нигде не видать.

Луга без единого стога…

Репейник хватает меня за рукав:

«Зачем ты бредёшь между высохших трав?

Зачем не даёшь нам покоя?»

Разжав его пальцы, спускаюсь к реке,

с немою тоской постоять на песке,

но скрылся песок под водою.

И стынет — не может застынуть река,

и грозно глядят на меня облака,

повиснув над полем вчерашним.

Лучиной сгорают деревни во мгле.

Мы лишние люди на лишней земле.

И горько, и больно, и страшно…

* * *

Человеческое древо

Истончается вокруг.

Были ветки справа, слева —

Ничего не стало вдруг.

Без единого побега,

Ствол, ушедший в облака,

Молча ждёт зимы и снега,

И покоя — на века.

* * *

Обижаюсь, услышав,

что реки — маленькие,

деревушки — невзрачные,

край — заброшенный.

Для меня каждый цветик —

цветочек аленький,

и о каждой травинке грущу

нескошенной.

И дома называю

хозяев именем,

пусть дымок

не над каждою крышей

тянется.

А весною стою

над морями синими.

Кена, Чурьега, Сондола —

все красавицы.

А когда повезут —

будет день —

дорогами

в наволоцкий край,

моё пристанище,

мимо серых поженок

с перелогами…

Нет, не мимо! —

Со мною они останутся

навсегда…

Лампа

Ночник материнский и лампу отцову

в субботу зажгу я опять.

Их свет — точно отблеск далёкого слова,

которого не разобрать,

пока не послышался звук из заречья,

пока на другом берегу

хромой перевозчик с котомкой заплечной

устало стоит на снегу.

Пока он цигарку свою не потушит,

пока не откроет замка

и ржавой тоской громыхнёт в мою душу

старинная цепь челнока,

пока я люблю, вспоминаю и плачу,

пока ожидаю восход,

помедли, весло, потому что иначе

кто лампы в субботу зажжёт?

Возвращение

Хрупкий ваш мир я ничем не нарушу,

просто вернусь в свой заброшенный скит.

Буду лечить там бессмертную душу.

Странно: бессмертна, а всё же болит…

Долго болит от укола любого,

пуще всего — от твоей нелюбви.

Вылечить можно единственным словом,

только слова облетели твои,

сжались, померкли, становятся пылью,

горькой, надсадною, вязкой, как дым.

Знаю: былое покроется былью

и порастёт — не одним, так другим.

Ведаю: лечит и время, и дело,

если заполниться им за края.

…В горенке тихой сижу онемело,

в доме своём, а сама — не своя.

От младенчества до старости

От младенчества до старости

было велено пчеле,

день за днём блуждая в зарослях,

мёд искать по всей земле:

на лугах, в траве некошеной —

(ох, и сладок травостой!), —

на полях, где тенью прошлого

чахнет колос золотой.

Затравела-замуравела

вся округа до небес.

Богатырскою заставою

поднялся на пожнях лес.

Не добраться в тридевятое,

не найти путей-дорог.

Спи, царевна русопятая! —

Не поможет и клубок.

Только память неуёмная —

хвать! — и высветит до слёз

потаённое, укромное —

лето, детство, сенокос…

Раскосив гнездо пчелиное,

братья, дымом из земли

пчёл прогнавши, соты вынули

и опять косить пошли.

Слаще нету мёда дикого,

но гляжу на чёрный рой.

У пригорка с земляникою

над разрытою норой

кружит, кружит… Делать нечего —

улетает. Над золой

остаюсь одна до вечера

грустной маленькой пчелой.

Иногда теперь мне кажется,

что возмездья пробил час,

со старинных наших пажитей

жизнь выкуривает нас.

А во тьме взгляну на улицу —

от тепла и до тепла

у озябших окон трудится,

вьётся белая пчела.