О двуязычии русского православного религиозного обихода, наверное, размышляют все. Не составляю исключения и я. Поскольку мне суждено было стать лингвистом, мои размышления носят отчасти профессиональный характер. Отчасти — именно потому, что я как лингвист отдаю себе отчет в том, что, не будучи славистом по образованию, до конца концов в своих размышлениях доходить не имею права. Но что-то постоянно вертится в голове. Высказать ли это? А кому это нужно?
Но вот — 12-й номер «Православия и современности», и в нем две статьи, которые позволили мне решиться. Первая из них — интервью редактора Издательства Московской Патриархии Веры Скибицкой «И Тебе терпех весь день». Вторая — статья Александры Нечаевой «Такая трудная радость» с подзаголовком «Паломнические заметки эгоистки». Ну, первая — понятно, а вторая тут при чем? А при том, что «заметки эгоистки» лишены признаков обычного шаблона, выработавшегося для текстов такого рода, когда некая картонная фигура с ярлыком «паломница» помещается в декорацию «женский монастырь». Эх, выразительно подумала я, а почему бы и мне не отбросить шаблон и не написать просто так? Тем более что профессионализм в тексте В. Скибицкой налицо (хотя пара оговорок у меня нашлась, но о них ниже). Так что попытаюсь, а если я ее в чем-то повторю, то прошу прощения.
Обычно слова «это мое личное дело» произносят в некоторой запальчивости. Не то на этот раз. Многие годы, размышляя так и сяк над проблемой языка богослужения (а это проблема, в свою очередь, тоже проявляется так и сяк) и снова и снова рассматривая обоюдную аргументацию, я пришла к выводу, что чем дальше, тем больше у меня складывается сугубо личное к ней отношение.
Дело в том, что вера — вообще-то дело личное. Religare, religio — латинский глагол, обозначающий связь двух личностей. В христианстве Бог открывается как Личность, и личность Он даровал человеку (и открыл ему, что тот — не особь, не щепка или песчинка, а именно личность — по образу Божию и по подобию). И в вопросе о языке богослужения для меня важны не столько соображения массовости, потому что желания масс изменчивы, и на каждый прилив — по отливу, как пел когда-то раб Божий Иоанн, он же Булат Окуджава, сколько мой собственный жизненный путь.
У меня есть мой духовный опыт. Говорить об этом почему-то считается нескромным, но в таком случае что же мы в Церкви-то делаем? Духовный опыт не состоит в словах и в них не выражается, но определенным и тонким образом со словами связан. И мой духовный опыт в значительной и всевозрастающей степени связан с церковнославянскими текстами.
Сначала это были только основные богослужебные тексты. Потом выяснилось, что я просто уже не могу читать по-русски 50-й псалом; даже если держу перед глазами текст, с четвертого стиха сбиваюсь на привычное наипаче. Потом я обнаружила, что и целиком Псалтирь мне лучше читать по-церковнославянски. Потом я начала читать Постную триодь и сначала паремии, Евангелие и Апостол читала по Синодальному переводу. Но это разрушало некоторую цельность, и я со вздохом облегчения перешла на церковнославянский.
В словах правила, кафизм, чинопоследований для меня оживают все те разы, когда я это уже читала или слышала,— оживают ощущения, мысли, восприятия. И как хотите, но отказаться от этого я не могу. Тем более что тысячу лет назад наши предки говорили на совсем другом языке (собственно, и триста лет назад тоже), но молились они точно так же, как мы теперь. Такая вот связь времен.
Мне немного странны многословные обсуждения того, можно ли (наряду с правилом) молиться своими словами. Я всегда молилась. Но с годами эти «свои слова» все в большей степени стали складываться из фрагментов церковнославянских молитв.
Будучи как-никак лингвистом, я не приемлю лирическое определение «красивый язык», но думаю, что те, кто так говорит, имеют в виду именно то, что имею в виду я, говоря о личном духовном опыте, неразрывно связанном для меня с церковнославянским. Красота тут духовная, ими лично ощущаемая, а не какая-то языковая, являющаяся, строго говоря, фикцией.
Я бы не стала говорить об особой духовной приспособленности церковнославянского как такового; просто он всегда был сакральным языком, свободным от повседневности. Но для каждого, кто на нем молится, с этим языком связано нечто настолько свое, личное, глубокое, что грех это отнимать.
Интересную параллель представляют воззрения протестантов (не официальные, а личные) на введение в обиход новых переводов. У них был в качестве богослужебного принят Синодальный перевод. На пути прогресса было решено перейти на новые переводы. У старушек-баптисток (они в общем-то похожи на наших и платочками, и твердостью убеждений) это вызвало яростное неприятие: «Не хотим быть гадючьими детьми!» — «А порождениями ехидниными хотите?» — «Да, хотим!». При обсуждении одного из новых переводов многие сходились на том, что один эпизод из Деяний переведен удачно. Прочтя его, старик-пятидесятник пренебрежительно сказал: «Это для детей хорошо. А у нас есть свое Писание». Со множеством оговорок могу к нему присоединиться.
Действительно, у детей есть и интуиция веры, и дерзание, но вот духовного опыта у них нет, потому что этот опыт — благая привилегия зрелого и более чем зрелого возраста. Можно сказать, разумеется, что пожилые люди имеют свойство умирать, а вот новое поколение... Именно такими соображениями тешили себя пропагандисты атеизма. Но «беда» в том, что существуют — все еще! — семейные традиции. И приходские традиции тоже. И дети очень любят учить церковнославянские буковки и слова — если им не препятствовать, а давать такую возможность.
В свое время модно было сбрасывать культуру с корабля современности. Пробросались. Негоже нам заниматься сходными такелажными работами, сбрасывая с корабля современности благую традицию огромного пласта церковной культуры, тем более что с ним связана и традиция духовной жизни.
В заключение размышлений у меня возникла далековатая, но, на мой взгляд, какая-никакая аналогия. Занимаясь культурной революцией среди мусульманских народов, советская власть в первую очередь отменила арабское письмо, которым они пользовались (ну, и арабский язык само собой как религиозный предрассудок). Перешли на латиницу. Были сложности; к тому же решили, что латиница слишком культурна и загранична. Ее энтузиастов репрессировали, перешли на кириллицу. Тоже, между прочим, были сложности. Культурный уровень народов отнюдь не повысился, когда их традиционную культуру как ножом отрезали. Возможно, что именно стремлением возродить знание арабского языка отчасти объясняется громадное количество медресе в России и российских учащихся в мусульманских религиозных школах мира...
Да, вероятно, что при замене церковнославянского языка богослужения русским количество любопытствующих в храмах увеличится. Но надолго ли? И соизмеримо ли это с теми потерями, которыми это начинание грозит?
Долгое время нам в пример ставили католиков. Но нынешний Папа осторожно возвращает, насколько это возможно, латинскую мессу. Поскольку богослужение на национальных языках отнюдь не положительно сказалось на притоке католиков в церковь, он, наверное, знает, что делает.
Обещанные же оговорки касаются двух тем, и обе эти темы — больные. Речь идет о заимствованиях и о стилях. Думается, что В. Скибицкая легко обошлась бы без слов о том, что «современный русский язык сейчас азартно смешивают с отбросами из других языков и с нечистотами тюремного сленга». Как-то это немилосердно. Конечно, чистое языковое безобразие — интернетское слово френда, обозначающее тех, кто смотрит сайты друг друга и вносит свои заметки. Но английское слово friend («друг») — отнюдь не отброс. И слово «экстраполяция», кстати, тоже. В современном мире без международной научной терминологии не обойтись. Слова из области политики и экономики были из русского языка выкошены вместе с соответствующими реалиями (хозяина обозвали кулаком и ликвидировали; придется пока обходиться фермерами — пусть хоть они кормят), отсюда тьма заимствований. Но явление это временное.
При появлении пишущих машинок появилась и новая профессия — тайпист, от англ. tipe («печатать»). Когда этим занялись женщины, их стали называть тайпистками. Поскольку машинки были преимущественно фирмы «Ремингтон», возникло слово ремингтонистка. В азарте послереволюционных культурных преобразований, когда в большом ходу были аббревиатуры, ее переименовали (безобразно, по-моему, хотя и по-русски) в пишбарышню. Постепенно язык взял свое, и распространилось слово машинистка. А потом вышли из употребления пишущие машинки. Таков путь языка.
Боюсь, что борьба за чистоту языка в смысле выкорчевывания лексических заимствований в значительной степени иллюзорна. Чемпионом по чистоте был (во всяком случае, в ХХ веке) венгерский язык, где заимствований просто не было. На втором месте стоял исландский. И что же? Мир преклоняется перед великой русской литературой, хотя языковые пуристы и стонут от наличия заимствований, а вот перед венгерской и исландской, прошу прощения, что-то не очень.
А всякие жаргоны существуют всегда и повсюду, и их распространение в обществе зависит от культурного уровня этого общества. Будет тут тюремный жаргон, когда столько людей пересидело; а ведь есть и родные, и охрана, которая говорит на том же языке...
Нынешнее поколение не знает, что такое был язык периода расцвета застоя. Чудовищный новояз официальной прессы (другой не было) и псевдонаучных квазигуманитарных штудий, от которого языковая способность носителей языка просто отмирала (и во многом как бы типа отмерла). Безликий язык литературного официоза; попытки некоторых писателей его украсить тоже не слишком удались. Фантастическое косноязычие первых лиц. Такое даром не проходит — и, как мы видим, не прошло.
Возрождение языка началось с подпольного Солженицына. О, как это читалось на общем фоне!
Далее, не совсем точно утверждать, что церковнославянский язык есть предок русского; скорее, он был и остается сокровищницей высокого стиля русского языка. Но высоким стилем следует выражать высокие мысли. Если вместо грубого, гадкого, некультурного и агрессивного Чего уставился, идиот? (согласитесь, что по нынешним временам это еще очень мягко) будут говорить Почто воззрился, безумне? — это нисколько не украсит нашу повседневность, поскольку к вышеназванным свойствам этой фразы прибавится еще и глумливость.
Наша стилистика в научном плане до сих пор в основном сводится к ломоносовскому учению о трех штилях, да и то про высокий помнят все, низкий от него отсчитывают, а про третий как-то забывают (понятно почему: он именуется посредственный). При всем трепетном почтении к родоначальнику и корифею отечественной науки нужно помнить, что он творил в XVIII веке, когда русский язык был другим, а лингвистики не было вовсе. На самом деле в языке существуют стили высокий, орнаментальный (со многими разновидностями), научный, нейтральный, разговорно-просторечный, который, кстати, тоже не подлежит уничижительной критике. Их нужно изучать, очищать (да-да, и высокий тоже, потому что пошла нынче мода на такие славянизмы, что руки опускаются от невнятицы), со знанием дела описывать и умело использовать. Главное — не пренебрегать изучением языка и литературы.
...Время лечит; на протяжении веков нашей цивилизации оно вылечило множество перегибов в самых разных языках. Но для развитого литературного языка большого народа лучший способ исцеления языка — это великий писатель, благодарно принятый широкой культурной аудиторией, подготовленной к тому образованием и навыком чтения хорошей литературы прошлого.