Елена Матусевич — уроженка Санкт-Петербурга, выпускница французского отделения Российского государственного педагогического института им. Герцена — ныне живет на Аляске. Она доцент местного университета, имеет докторскую степень (защитила диссертацию по французской средневековой духовной литературе в университете штата Иллинойс), пишет пронзительные рассказы и удивительные картины. Ее выставки проходили в США, Франции и России. Средства от продажи картин и гонорары за рассказы Елена неизменно жертвует на благотворительность.
Бабушка Елены, Мария Харитоновна Усова, в замужестве Биргер, передала внучке начала веры; в восемнадцать лет Елена крестилась, и бабушка стала ее восприемницей от купели. В одном из своих рассказов Елена говорит, что только память о бабушке, чувство долга перед нею заставляло подниматься и идти в храм в те дни, когда совсем не хотелось.
Дед Елены, Борис Биргер, погиб, освобождая от фашистов Днепр. А русский прадед — крестьянин-самородок, мастер на Балтийском заводе, участник строительства первого советского ледокола и кавалер ордена Ленина — умер от голода в блокадном Ленинграде.
Рисовать Лена училась в детстве, в художественной студии дома пионеров. Потом надолго бросила, а вновь начала —
—…уже в Америке, от тоски и отчаяния; первые краски мне подарил индеец Чарли, о котором я написала свой первый рассказ. А первую продажу моих вещиц организовал нигериец Диди, мой первый друг в Америке, о нем — рассказ «Диди».
Елена долго отказывалась назвать свой отъезд эмиграцией.
—Это ужасное слово. Я же верила, мы почти все верили, что едем на время и обязательно вернемся. Я верила в это еще несколько лет назад, поскольку ехала с целью вытащить маму и бабушку из вечной поденщины и нужды. Это мне вполне удалось. Кроме того, мой первый муж очень рвался уехать, так как тогда начались бесчинства общества «Память». На мою любимую свекровь, кстати, перешедшую в Православие, антисемиты напали прямо на Невском. Они кричали ей в лицо, что евреи не воевали, а у нее папа — профессор математики — умер от голода в блокадном Ленинграде, потому что отдал свои карточки студентам.
В Америке Елене пришлось трудно, особенно на первых порах, но с людьми — повезло:
—Я оказалась не в русской эмигрантской и не в американской среде, а в высшей степени интернациональной, в настоящей интеллектуальной, аспирантской «куче-мале». Кто только не нянчился с моим сыночком Яней! Ведь когда я поступила в аспирантуру, ему было только два с половиной года. Перечень нянь — настоящее путешествие вокруг света: французы, китайцы, иранка, немка, индийцы, бельгийка, подружка из Ганы, итальянка, аспиранты с Берега Слоновой Кости, и все, заметьте, бесплатно! Выручали нас, нищих, голодающих, такие же, как мы.
Супруг Елены, Шон Блэдстоу,— режиссер-документалист, автор фильма о преподобном Германе Аляскинском. Старший сын — студент, младшему, Вадиму, шесть лет, он страдает аутизмом:
—Когда сын был маленький, мы пережили страшные часы, месяцы и годы. Мой муж Шон долгое время не работал, посвятив себя мальчику. Сейчас сын говорит, ходит в школу, учится читать. В Америке очень развита терапия при аутизме, и у него большой прогресс. Теперь, когда мальчик стал более адекватным, Шон пошел учиться, чтобы получить сертификат учителя литературы. —Рисую я, чтобы не сойти с ума от внутреннего напряжения, а пишу, это напряжение используя,— так отражает Елена Матусевич свой творческий процесс.
О своей благотворительной деятельности Елена рассказывает следующее:
—Отдаю то, что выручаю сверх преподавательской зарплаты, на которую мы все — муж, младший сын, мама и я — живем. То есть деньги за картины и рассказы. Я считаю честным отдать их тем, кому они нужнее. Жизненный опыт убедил меня, что здоровым взрослым помогать не стоит, что от этой помощи им только хуже: они должны и могут сами себе помочь. Помогаю только детям, инвалидам и животным. Хотелось бы помогать больше и лучше, стыдно, что делаю мало.
* * *
Отпущение грехов
Нет, я все-таки пойду. Не хочется, ломится, ленится, нежится, держит. Нет, надо. Для нее, из-за нее, как будто с ней. Тихо закрыть дверь, мои спят. Дождь, лужи, прыг-прыг, троллейбус, любимый, вечный, десятка. Пришла, надеваю платок. Слева, в глубине, вялая вереница блеклых платков и трясущихся голов. У нее, у моей бабушки, тоже дрожала голова, я это впервые заметила в пять лет, в автобусе, только потому, что мне пришлось сесть сзади нее. Я как будто и сейчас еще сижу в том самом автобусе. А тогда я сразу поняла значение моего открытия: я сильнее ее, а значит, надеяться мне больше не на кого. Она не может перестать трясти головой. Она никогда не перестанет.
Очередь на исповедь, самая странная из очередей. Несколько мужчин, неподвижных, никто ни на кого не смотрит. Очередь длинная, по бокам есть стулья. Старушки присаживаются или опираются о стену. Чистые платья, плохая обувь. Женщина с азиатскими чертами, в завязанном иначе платке, плачет в стороне, закрыв лицо руками.
В очереди царит беззвучная учтивость. Все смотрят в пол. Здесь это от деликатности. Я отвлекаюсь, изучаю лица. В голове толкотня, внутри пусто. Зря пришла. Собор наполняется людьми: где-то треть мужчин. Молодых и не очень, но ни одного старика. Некоторые входят и сразу выходят, быстро, нервно, почти бегом. Многие остаются стоять стадом сзади, поближе к выходу. Пытаюсь сосредоточиться, уходить жалко, завтра улетаю. А тут еще эта старуха сбоку, тычет и тычет в меня острым концом ветхого нескладного зонтика, который она никак не может оставить в покое. Я пытаюсь от нее отодвинуться, но она сразу двигается за мной и снова тычет. И кому здесь нужен ее зонтик? Я собираюсь открыть рот, но она неожиданно повисает у меня на руке, наваливаясь всем телом и больно впиваясь ногтями. Она тянет меня к земле, заставляя пригнуться: «Деточка, подведи меня к священнику». Слепая.
Ее исповедь длится недолго. Остаток службы она радостно висит у меня на рукаве, я подвожу ее на Причастие и к кресту. Литургия кончилась. Бабушки бросают в корзинку давно обесцененные монетки. Дьякон тоскливо поводит глазами: все, что ли? Крупный, дорого одетый мужчина кладет большую сумму. Трое бритых парней шепчутся в углу, платят за панихиду и деликатно ставят большую свечку.
Моя слепая двигается в направлении дверей. Сильный дождь, ее зонтик только мешает. Я вру, что мне в ту же сторону. Мы идем, я пытаюсь обходить лужи, но она все равно несколько раз наступает своими кривыми крепкими ногами прямо в воду, и ее туфли и тряпичные чулки набухают от воды. Она как будто не замечает, улыбается, с удовольствием опираясь на мою руку.
—А вы всегда на службу ходите?
—Всегда, деточка, а как же. Нужно.
—Может, вам нужно что-нибудь? Как вы живете?
Она сразу собирается, краснеет, торопливо отвечает, что ей ничего не нужно, что у нее все есть, пенсия и дети поесть приносят. Она говорит о детях, о сыне-сердечнике, о дочке. Потом о внуках-студентах. Все навещают ее, ей повезло.
У нее деревенская речь, откуда она?
—Муж на завод устроился, потом нас привез. В деревне-то мы оголодали совсем. У меня пятеро деток было. Мой-то в 41-м погиб. Ну, я одна с пятью детьми и осталась. Да вот, три могилки, деточка, три могилки, на Смоленском, тут, рядышком.
—Это в блокаду?
—Да. Три девочки было. Одна-то, я за водой ушла, воды надо было. Одну ее оставила. А что сделаешь? Воды надо было, кто пойдет? Ну и она больно близко к огню заигралась, холодно же, ну платье, видно, и загорелось. Когда я вернулась, она уж сгорела вся. А другие две девочки, 4 и 5 годков, с голоду померли. Одна, та, которой 4, я так и помню: «Мамочка,— говорит,— мне так умирать не хочется». Не хотела, так не хотела! Я их всех рядом похоронила, навещать удобно.
Потом она спрашивает про меня, оживляется, дивится. Кончается дождь. Вдруг — ясное солнце. Мы пришли. Она отделяется от меня легко, без сожалений. Она довольна.
—Смотри-ка, какой день сегодня хороший, тебя вот встретила, проводила меня, спасибо. Ну, всего хорошего.
—Вас в квартиру проводить?
—Да нет, зачем это? Коммуналка. Соседка у меня такая плохая женщина, бьет меня. Надоела я ей, 84 мне уже, зажилась. И не болею, ослепла только. И что поделаешь? Сын болен, дочка моя ее смерть как боится. Приходят, когда той дома нет. Ну, Господь с тобой, иди.
Я топчусь, не в силах уйти. Наконец поворачиваюсь. Вслед слышу ее веселый голос:
—Ты там осторожно, в Америке-то!
Я постараюсь.
* * *
Осколки Империи
Посвящается моей свекрови Елене Самуиловне
Кто они? Вот эти все люди? Полумрак, так поют хорошо. С любовью. Валя машет руками, регентует хором. Она похожа на мою свекровь, я не свожу с нее глаз, мне так приятно на нее смотреть. И полнота та же, и волосы подстрижены похоже. Я люблю мою свекровь, безумная она женщина. Валина мама — урожденная фрейлина Ее Величества. Она заела Валину жизнь, проведенную без остатка в старинной марсельской квартире, набитой иконами и монархической литературой. На стульчике около хора, поближе к папе, сидит маленькая Катя, длинная коса, прилежно сложенные ручки. Поворачивает личико, строгий взгляд. Паша, Катин папа, с всклокоченными кудрями, в отвисших от худобы штанах, потертый, несвежий, мятый, с жеваным бледным лицом, поет вдохновенно, дивно. Из прокуренного рта выходят чистые, пленяющие звуки. Паша — музыкант, первоклассный музыкант. Он спивается. Это все знают, и он не смотрит ни на кого. Как войдет — сразу в хор. Сутулый, весь серый, он был красивым еще недавно, я еще успела застать. Дикая история, впрочем, как и у всех. Сбежал из оркестра на гастролях в Швейцарии. Теперь он без паспорта, без документов, без работы. Пропадает. Жена его, арфистка Наташа, тоже пропадает, вместе с Катей. Они из Сибири. Наташа ушла от него уже в Марселе, не вынесла. Теперь супруги видятся только на Литургии. Наташа с дочерью живут в церковной квартире, Валя их кормит. Кому нужны на этом свете арфистки? Паша, хоть и голодает, из стыда не остается больше на трапезу, и Валя старается всучить ему хоть какую-то еду сразу после службы. Это редко удается.
После службы наша день ото дня все более странная паства поднимается на трапезу в квартиру над церковью. Начинается радостная суета проголодавшихся людей, мужчины раздвигают огромный стол, носят стулья, ставят бутылки. Наш староста Матвей — вылитый Брежнев, из малороссийских казаков, милейший человек, привычно распоряжается. Женщины открывают на кухне корзинки и пакеты с яствами. За обедом мадам Клавдия, отпрыск благороднейшей фамилии, оказывается рядом с осетином Славой, профессиональным наемником. Мадам, конечно, не в курсе этого, как, впрочем, и всего остального. Она страстно и громко сожалеет об отмене крепостного права и предлагает выпить за гибель Французской Республики. Тост не проходит. Наш батюшка, потомок донских казаков (его и зовут Симеон Донсков[1]), напоминает присутствующим, что все мы здесь собрались благодаря терпимости этой самой республики. Батюшка впечатляет: высокий, статный, мощный, с иконописным лицом. Его уважают. Все.
Знойный красавец Слава воевал в Боснии и в Косово, а теперь во французском легионе. Он стал наемником, скрываясь от позора. Его жена, Зара, ушла от него через год после свадьбы по настоянию его же матери. Тогда Слава и нанялся. Был тяжело ранен, чуть не погиб. Через восемь лет нашел жену и уговорил ее приехать к нему с их сыном Зауром. Легионерам запрещено иметь семью, и Зара с Зауром живут в Марселе нелегально. Слава боготворит жену, а прелестный Заур постепенно к нему привыкает. Зара тоже красавица, да все они красавцы.
Слава говорит, что легион — хуже войны и много страшнее армии. Это они все говорят, а легионеров у нас несколько. Есть Ваня из Москвы. Ваня — мулат, у него мама русская, а папа — кубинец. Ваня устал в России от своей цветовой исключительности и записался в легион. Он у нас самый головастый, умница. У него врожденный авторитет и такт. Когда я впервые увидела Барака Обаму, мне сразу показалось, что он мне кого-то сильно напоминает. Потом я поняла, что Ваню. Высокий, худощавый, безупречно воспитанный и сдержанный, Ваня нежен со стариками и строг со всеми остальными. Он ходит в церковь по убеждению. Остальные легионеры, кроме переродившегося Славы, ходят потому, что им просто больше некуда, потому, что у нас кормят, ну и потому, что из легиона отпускают только на культовые мероприятия.
Все они записались в легион на пять лет — минимум для получения французского гражданства. Это Игорь, коллега Паши по оркестру, с которым они вместе остались тогда в Швейцарии. Игорь — гобоист, и теперь играет в оркестре легиона. У Игоря волевое рябое лицо, и видно, что он намерен выжить. Оркестр везде следует за легионом, проходит учения и только что вернулся из далекой и страшной страны под названием Джибути.
Есть совсем еще мальчик, восемнадцатилетний Антон. Он из Краснодарского края, терский казак, черноглазый и смуглый, приехал поступить в легион, чтобы избежать «разборки». Ваня смотрит на него с тоской, но не отговаривает. Есть молоденький белобрысый украинец Витя. Его нелегальная подружка, рыжеволосая девушка из Анапы, поет чудесно по-русски и по-украински, притоптывая под столом ногами. Ее просят еще и еще, она смеется, соглашается и начинает излюбленное «Ты ж мене пидманула». Она раньше профессионально пела в ансамбле народной песни.
Есть еще Виталий, из Риги, тренер по чему-то. Он приехал в Марсель по обмену опытом и застрял. В тот момент Латвия отделилась, и его паспорт оказался недействительным. Теперь он нелегал, живет в спортивном зале у сердобольного хозяина-араба. Виталий доволен: «Ничего, спишь на матах, качаться можно, сколько хочешь, а главное, есть душ!». И Виталий качается без устали, чтобы быть в форме. Ночью моет спортзал, а днем качается. У него мечта получить хоть какие-нибудь документы и наняться в телохранители, неважно к кому. Он ходит в церковь исключительно поесть и на Литургию опаздывает. Но здесь никто не упрекает и не задает вопросов.
Таня Тарасова из Ташкента. Она появилась у нас в первый раз, чтобы заказать панихиду по отцу, вся в слезах. Маленькая, худенькая, изможденная блондинка, она вышла замуж за «синюю бороду», как в сказке. Когда в Узбекистане усилились националистические настроения и Таня потеряла работу, кормившую ее, маму и сына Романа, Танина мама поместила фотографию дочери в разделе брачных объявлений. Вскорости явился немолодой, но представительный господин из Марселя, армянин, великолепно говоривший по-русски. Господин признался Тане в любви, задарил ее подарками и цветами и предложил руку и сердце. Таня, которую муж бросил еще во время беременности, была приятно удивлена, мама настаивала, а главное, положение оставалось отчаянным. Таня укатила в Марсель. Приехав, она обнаружила массу новых фактов. Мужу оказалось не 55, а все 70, хотя надо признать, что он отлично сохранился. До нее у него уже было три жены, умерших одна за другой от рака. Последняя была еще жива, когда господин поехал свататься к Тане. Господин не любил неприятных хлопот и просто запер умирающую в квартире. У господина были дети и внуки, первые много старше, вторые чуть моложе Тани. Они ей все и рассказали. Они же и спасли ее впоследствии. «Синяя борода» был театральным сапожником, шил уникальную обувь актерам и балеринам. Настоящий художник своего дела, виртуоз. На людях он был тихим, милым, обходительным господином, а дома деспотом и извращенцем. Бежать Тане было некуда. Борода сразу забрал ее паспорт и выпускал Таню только раз в неделю в церковь, снабдив точной мелочью на метро.
Трапеза всегда сильно затягивается. Никто не торопится уходить. Ваня что-то спокойно доказывает, глядя собеседнику прямо в глаза, Виталий быстро ест, что еще осталось, фрейлина трещит без умолку о предстоящей канонизации государя, Слава молчит, мадам Клавдия дуется, Зара утешает трясущуюся Таню, Наташа и Валя на кухне собирают нуждающимся «пакеты с собой». В пакеты уходит все, даже остатки булок-багет. В соседней комнате-библиотеке, где все книги с «ъ», батюшка ведет у детей воскресную школу. Мой маленький сын спросит у него однажды, отчего в школе ему говорят, что человек произошел от обезьяны, а здесь — что создан по образу и подобию Божию. «Каждый сам выбирает, от кого ему происходить,— с улыбкой ответит отец Симеон,— обезьяна — это еще не самое страшное…».
Потом все будут долго толпиться у видавшей виды входной двери и говорить еще и еще, наполняя приютившую нас улицу Клапье русской речью с разных уголков необъятной империи. Прохожие на всякий случай переходят на другую сторону улицы. Мало кто из них знает, что за побитой дверью с потемневшей надписью скрывалась наша крошечная церквушка святого Георгия, основанная в конце XIX века русскими моряками в марсельском порту.
Помню, на Пасху наш многолюдный крестный ход, включавший с десяток легионеров при полном воинском параде, с кокардами и эполетами, перебудил и серьезно напугал весь спящий квартал. Два прогуливавшихся в поздний час француза, привлеченные зрелищем, присоединились к шествию, зашли со всеми в храм, остались на все богослужение, а потом и на разговение. Их сексуальная ориентация не оставляла сомнений. Кроме них остались еще рабочие-арабы, белившие нашу лестницу. Начались перешептывания, французы озирались, растерянно улыбаясь. Все взгляды обратились на батюшку. Отец Симеон встал и внятно сказал: «Иисус говорит им: придите, обедайте. Из учеников же никто не смел спросить Его: кто Ты? — зная, что это Господь»[2].
[1] Будущий епископ Женевский и Западно-европейский Михаил (РПЦЗ).
[2] Ср.: Ин. 21, 12