― Существует высказывание, что труд писателя «страстный». Как сочетается вдохновение и внутренняя трезвость?
― Вы знаете, эти наши новые аскеты… они поражают меня тем, что лучшее в жизни им кажется опасным, а худшее — ничуть. «Искусство опасно. Знания опасны. Разум опасен». А что безобразие опасно, невежество опасно, глупость опасна — этого от них не услышишь.
Это мне так надоело, что даже не хочется обсуждать, хотя конца этим разговорам нет. Все почему-то очень хорошо представляют себе, какую опасность представляет искусство, но не считают, что опасность представляет, например, то, что ты сплетничаешь (ревнители благочестия часто такие сплетники!), или даешь взятку, или пользуешься блатом. Это вроде пустяк. Такая уж у нас жизнь, куда денешься. А вот сочинить стихотворение или слушать Моцарта ― это большой соблазн. В общем, какой-то перевернутый мир. Понятно, откуда он взялся: из подражания монашеской аскетике. Путь мирянина в нашей традиции не так ясен. Или вот еще популярная теперь «духовная» тема: как вредно любить домашних животных и вообще природу. Грех любоваться природой или привязываться к своей собаке. Но разве в Библии не сказано, что «праведник и душу скотов милует»[1]? Я уж не говорю про жития подвижников, которых звери слушались, как Адама в раю. Да, этот тип «духовной бдительности» для меня просто невыносим. Не потому, что бдительность (хранение сердца) и воздержание сами по себе плохи. Но просто это поведение, осмелюсь сказать,— пародия на благочестие.
Конечно, в творчестве есть реальная трудность, есть опасность ― что тут отрицать. Но и во всей жизни есть опасность.
― Вы упомянули имя Блока в связи с божественным вдохновением… Вы считаете его светлым поэтом? Кажется, он довольно мрачный…
― Да, всем известна эта статья Флоренского о Блоке, о его демонизме (некоторые считают, что это апокриф, что не о.Павел ее автор)[2]… Вы знаете, все зависит от того, чего человек ждет от искусства. Если он ждет непосредственного содержания, он там его никогда не увидит. Ни в Моцарте, ни в Блоке, ни в ком, потому что искусство — не пересказ готовых тем. И потому что отдельное высказывание можно понимать в произведении только в связи с целым. Что бы мы решили о человеке, который заявляет:
Я люблю смотреть, как умирают дети?
А в стихах раннего Маяковского, в их целом это значит что-то другое, чем признание маньяка-детоубийцы. Если же вы ждете в искусстве ощущения свободы, высоты, какого-то, как Данте говорил, «воспоминания о первом рае» ― вы его найдете. Это то, чем всегда было занято искусство: напоминанием об утраченном рае, о счастье. Но это не заявляется как тема ― это просто звучит. Если это слышат ― хорошо, и тогда ничего другого не потребуют.
Если Блока оценивать «содержательно», ничего не стоит найти в нем все духовные соблазны из «Добротолюбия». «Да он и не скрывается»:
Не таюсь я перед вами,
Посмотрите на меня:
Я стою среди пожарищ,
Обожженный языками
Преисподнего огня.
Может ли критик Блока сказать, что он, как поэт, «не таится перед нами»? И когда вы откроете стихи Блока, почти наугад:
Утреет. С Богом! По домам!
Позвякивают колокольцы…—
вы слышите какой-то дивной чистоты звук, крылатую, очарованную душу. Это и есть «положительный герой» лирики: крылатая душа. А что будут писать люди с «самыми правильными убеждениями» и при этом с отсутствием дара и вдохновения, мне совсем неинтересно, это подделка, тусклая, мертвая.
― Интересно: почему вы выбрали для перевода из Т.С. Элиота[3] «Пепельную среду», а не «Полые люди», которые производят совершенно сокрушительное впечатление?
― Вообще-то больше всего мне хотелось переводить его последнюю большую вещь ― «Квартеты», но... пока не вышло. Наверное, я хотела начать с «Пепельной среды», а потом перейти к «Квартетам».
Путь Элиота часто располагают по схеме «Божественной Комедии» Данте. «Полые люди» ― это как бы его «Ад», «Пепельная среда» ― «Чистилище», а «Четыре квартета» ― «Рай». Аналогия, естественно, неполная, но она есть. Так что я начала с «Чистилища».
«Полых людей» я не стала переводить, потому что это… как бы сказать? За пределами моего диапазона. Изображение ада, трагическая сатира мне бы явно не удались, да и не хочется этому учиться.
― Уныние, которое «мешает жить»… Как бороться с унынием?
― Я совсем не мудрец, который может давать советы другим. Я сама легко и глубоко впадаю в подавленное состояние, в «окамененное нечувствие», и каждый раз кажется, что это навсегда. Впрочем, я думаю, что уныние — это нечто более серьезное, чем подавленное настроение. Мы знаем, что уныние — смертный грех, и стало быть, значит что-то другое, чем депрессия.
Но если употреблять это слово, как мы привыкли, в бытовом значении, то уныние — опустошенность, чувство бессмысленности всего на свете и глухая тревога — самая распространенная болезнь современного человека. Об этом говорит новейшая мысль, новейшее искусство. Но больше всего для меня об этом говорит масштаб индустрии развлечений. Кого требуется так развлекать? Человека, который просто изнемогает от тоски и скуки. Когда я слышу из соседских домов в деревне поп-музыку на сверхгромкости, которая представляется мне просто физической пыткой, я думаю: что заставляет людей идти на эту пытку? Можно вообразить, какой силы внутреннюю тоску и тревогу она должна заглушить.
Вот что не нужно в таком случае делать, я точно знаю: не нужно применять глушилки, то есть пытаться отвлечься, развлечься, забыться, отмахнуться. Отец Димитрий мне как-то сказал: «Нужно все пережить до конца, до самого конца»,— и замолчал. Я уже решила, что это все. А он вдруг добавил: «А потом уже утешиться».
― Ольга Александровна, а что Вы меньше всего любите в людях?
― Наверное, лукавство. Когда говорится одно, держится в уме другое, а преследуется при этом какая-то еще третья цель. Как будто человека на этом месте нет, а одно какое-то мерцание. Грубость тоже… это непреодолимая стена в общении, для меня, во всяком случае, непреодолимая.
― А Вы замечаете какие-нибудь перемены в церковной жизни?
― С какого времени? С 70-х годов? То, что теперь, тогда нам и присниться бы не могло. Изменилось все. Запрещенная Церковь — и признанная, становящаяся государственной силой,— совсем разные вещи. Для меня «первая любовь» осталась в той Церкви. Не хочется говорить об этом мимоходом, но всерьез я пока не готова.
― Расскажите, пожалуйста, про людей, которых Вы встречали, может быть, про Владыку Антония…
― Владыку я впервые увидела, когда он приезжал в СССР в качестве экзарха. Во время этих приездов он встречался с молодыми верующими, неофициально, в частных домах. Те, кто открывали свой дом для этих собраний, сильно рисковали. Давний друг Владыки отец Николай Ведерников[4], его чада (да, у Владыки были здесь свои чада, с которыми он переписывался и поддерживал отношения). На эти встречи мы собирались, как конспираторы.
Я писала об этих встречах и не хочу повторяться[5]. Его явление в Москве было поразительно: он говорил, «как власть имеющий», как свидетель веры, евангельской веры. Принципом его пастырства было уважение к свободе человека, и он никогда, даже если сам его собеседник всеми силами просил об этом, не принимал решения за другого. Он помогал другим образом: это знает каждый, кому довелось с ним разговаривать. Он был целиком обращен к тебе. Опыта такого любящего, доверительного внимания к себе мы просто не знаем. Сам он говорил, что для него, когда он с кем-то разговаривает, центр мира ― вот здесь, в этом человеке. Это впечатляет, как удар грома. То, что ты можешь быть так дорог. Это сообщение он и передавал: как безумно дорог человек для Господа. Да, он так и говорил: «Бог любит человека безумной любовью».
Теперь его беседы и проповеди издаются, книга за книгой, выходят фильмы, видеозаписи, фонограммы. В центре этих трудов — Елена Львовна Майданович. Это она все эти годы записывала, расшифровывала его слова, переводила то, что он говорил по-французски и по-английски.
― Еще я хотела спросить о паронимах[6]…
― Между прочим, скоро выйдет второе издание, допечатка этого словаря, у Ю.А. Шичалина[7]. Вероятно, в марте. Первый тираж полностью исчез, даже у меня не осталось лишнего экземпляра.
― Вы долго собирали материал?
― Мне кажется, почти всю мою взрослую жизнь. Дело в том, что еще в советское время, в конце 70-х, меня часто спрашивали знакомые о каком-то слове или выражении из литургических текстов. Так мы начали уроки церковнославянского у меня дома. Читали тексты, я обращала внимание на грамматику и т.п. Я сама никогда не изучала церковнославянского академически — такого предмета просто не было. Филологов учили старославянскому, языку первых кодексов кирилло-мефодиевской эпохи. Учили при этом не для того, чтобы читать и понимать тексты, а в перспективе сравнительного языкознания, реконструкции праславянских форм. Это, конечно, помогает для начала, но до того языка, каким славянский стал к XVIII веку, в «синодальный период», очень далеко. Пришлось разбираться самим. Посмотрели мы дореволюционные школьные грамматики церковнославянского, какие смогли найти (напомню, все это еще подпадало под уголовную статью «религиозная пропаганда») ― но они явно были рассчитаны на то, что ведет их преподаватель Закона Божия, священник, который объясняет и комментирует тексты. Иначе от таблиц спряжений и склонений к пониманию таких сложных текстов не прийти. Потом мне каким-то образом попал в руки — на короткое время — хороший учебник, изданный в Америке, иеромонаха Алипия (Гамановича). Мы взяли его за основу и стали читать и разбирать богослужебные тексты. Здесь, у меня дома, собиралось человек 10-12, которым по разным причинам нужен был славянский язык. Художник-мозаичист, исследовательница византийского пения, молодой церковный чтец, самые разные люди…И здесь, на наших уроках, я поняла, что именно те слова, которые кажутся понятными, чаще всего и сбивают с толку. И я стала эти «мнимо-понятные» слова выписывать, сначала просто для уроков. Я предполагала вначале, что их будет сотня-другая, но в словаре оказалось больше двух тысяч статей!
Лет пятнадцать я собирала этот словарик, вручную, ведь электронных версий богослужебных книг и в помине не было, да и компьютера не было. Впервые он был напечатан в нескольких выпусках журнала «Славяноведение» с предисловием Никиты Ильича Толстого. Но это был еще совсем черновой вариант. После этого еще 10 лет шла доработка первого книжного издания.
На последней стадии у меня уже были помощники, студенты классического отделения, которые сверяли славянский текст с греческим... Я благодарна им, благодарна и другим людям, усовершенствовавшим начальный проект, который из учебного списка слов превратился в словарь, отвечающий современным нормам лексикографии. Этого требовал издатель, Юрий Анатольевич Шичалин, и редактор, Мария Сергеевна Касьян. Мучительная была работа! Ведь примеры у меня были выписаны без ссылок или с такой ссылкой: «Октоих» — пожалуйста, перечитывай весь Октоих, чтобы найти эту фразу. А если совсем без ссылок? Мы с моей крестницей Марией Корноуховой (она была тогда школьницей) склеивали эти выписки и пытались вспомнить: «Слушай, по-моему, это дьякон говорит, а когда?». Она отвечает: «По-моему, во время вечерни». Вот таким образом это все делалось… Потом наши рукописные склеенные страницы набирал Саша Кравецкий[8], потому что я так и не научилась набирать церковнославянским шрифтом на компьютере.
А еще требовалось выработать систему сносок. Это далеко не техническое дело, ведь для этого нужно было каким-то образом обозреть и систематизировать виды песнопений, которые собраны в разные книги, в Триоди, в Октоих… Дело казалось безнадежным. И мы бы с Марией Сергеевной, конечно, не справились с этим, если бы нам не помогла монахиня Елена (Хиловская), прекрасно знающая литургику. Так и получилась эта система, предмет нашей гордости. Когда я рассказала отцу Николаю Ведерникову, что мы разработали систему сокращений и ссылок, он сказал: «Это факт истории Церкви». Ведь как ссылаться на богослужебные тексты, еще не придумали.
Но это издание — еще не конец. Вот-вот выйдет, как я говорила, второе издание, исправленное и немного дополненное. Я продолжаю собирать дополнения, и конца этому пока не видно.
― Вы ведь были знакомы с ходом службы… Вам приходилось в текстах для себя открывать что-нибудь новое?
― Вы знаете, очень много, очень. Странно, как мало мы от себя требуем — в отношении понимания — и останавливаемся на совсем смутном значении. А когда оно проясняется, то поражает своей глубиной. И поэтому очень жалко, что богослужение для большинства остается непонятным, что остаются невоспринятыми такие сокровища смысла. Конечно, не только поэтому — вопрос о непонятности народу богослужения ставят уже со второй половины XIX века…
― Но ведь на русский язык это, наверное, невозможно перевести… Может быть, нужно больше писать об этом, разъяснять?
― Уже многое в этом роде делается. Вспомогательные, толкующие переводы. Есть двуязычные издания: например, «Великий канон» Андрея Критского я видела уже в нескольких русских переводах. Теперь можно нередко увидеть, как с такими двуязычными изданиями люди стоят на службах.
Это один путь: разъяснение, толкование, дословный перевод. Первые попытки такого рода предпринимались уже до революции — издавались комментированные каноны: греческие тексты, славянские — и с ними русские подстрочники, они предназначались для духовных училищ и академий.
Но есть и опыты другого перевода богослужения на русский: такого перевода, который должен заменить собой славянский. Вот в издании Свято-Филаретовского Православно-христианского института выходит уже третий том таких переводов. Об опыте русского богослужения давно и горячо спорят. Одно несомненно: такой перевод невероятно труден. Как полагал Федотов[9], а он был как раз безусловно за перевод богослужения на русский язык, в будущем переводчике должны были бы соединиться три редких качества: это должен быть верующий, церковный человек; прекрасно гуманитарно образованный; и, наконец, это должен быть настоящий поэт. Потому что это тексты поэтические. И в наличных переводах это, пожалуй, самое печальное: теряется поэтическая глубина этих слов.
[1] «Праведник милует души скотов: утробы же нечестивых немилостивы» (Притч. 12, 10).
[2] Священник Павел Александрович Флоренский (1882-1937), русский богослов, философ, ученый. Профессор Московской Духовной Академии по кафедре истории философии. Автор богословского труда «Столп и утверждение истины».
[3] Элиот Т.С. (1888–1965), англоязычный поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе «за выдающийся новаторский вклад в современную поэзию».
[4] Протоиерей Николай Ведерников, клирик храма святого Иоанна Воина на Якиманке.
[5] Сила присутствия. О богословии Митрополита Антония Сурожского. Континент 115, 2003, с.296 – 303.
[6] Церковнославянские паронимы — слова, звучание которых сходны с обиходными русскими, а значение расходится (как в слове «живот», жизнь по-славянски). Книга Ольги Александровны («Церковнославяно-русские паронимы: Материалы к словарю». М.: Греко-латинский кабинет Ю.А. Шичалина, 2005) составлена по богослужебным текстам Русской Православной Церкви и стала первой в отечественной филологии попыткой системного обзора паронимов современного русского и церковнославянского языков.
[7] Шичалин Юрий Анатольевич, доктор философских наук, профессор, зав. кафедрой древних языков и древнехристианской письменности ПСТГУ. Создатель и директор «Греко-латинского кабинета Ю.А. Шичалина» (ГЛК). ГЛК — издательство, выпускающее словари иучебные пособия по древним языкам, книги по истории, философии, культуре античности и ранних веков христианства.
[8] Кравецкий Александр Геннадиевич, канд. филологических наук, старший научный сотрудник Института русского языка РАН (сектор Истории русского литературного языка), исследователь церковных документов начала XX века.
[9] Федотов Георгий Петрович (1886-1951), российский религиозный мыслитель, историк и публицист. С 1925 года за рубежом, профессор Русского православного богословского института в Париже (до 1940), Свято-Владимирской духовной академии в Нью-Йорке. Родился в Саратове.