В прошлом номере нашего журнала («Православие и современность» № 10) была опубликована статья об основоположнике русской певческой медиевистики протоиерее Димитрии Разумовском. Его достойным наследником стал Степан Васильевич Смоленский, крупнейший русский музыкальный медиевист дореволюционного времени, директор Синодального училища и хора, управляющий Придворной капеллой. Человек, первым в России собравший огромную коллекцию певческих книг в стенах Синодального училища, руководитель одного из отделов научного общества с большой традицией и большими возможностями — Общества любителей древней письменности (ОЛДП), руководимого графом Сергеем Дмитриевичем Шереметевым. Об этом удивительном человеке и его экспедиции на Афон, предпринятой под эгидой ОЛДП в 1906 году, и пойдет сегодня речь.
Афонская экспедиция Степана Васильевича Смоленского была, несомненно, первой русской научно-археографической экспедицией в области церковного пения. До тех пор музыкальные экспедиции предпринимались лишь с целью записи народных песен в отдаленных местностях России. Разнообразные экспедиции русских ученых на Афон, конечно, устраивались, но к пению и певческим книгам имели лишь косвенное отношение.
Следует заметить, что до 1906 года Смоленский дважды путешествовал по славянским странам с целью знакомства с состоянием церковного пения и певческими книгами и нотациями, что он состоял в переписке с некоторыми учеными, занимавшимися древними формами церковного певческого письма Запада и его связями с византийским пением. Особенное внимание Смоленского с молодых лет было обращено на древнейшие русские нотированные рукописи, которые он самым пристальным образом изучал в хранилищах Москвы и Петербурга. Известно достаточно много неопубликованных так называемых «каталогических» работ Смоленского по разным типам певчих книг и по разным церковно-певческим жанрам, часто они выполнены методом «сравнительного изложения», когда одно и то же песнопение рассматривается в его вариантах по разным рукописям или в его бытовании в разные эпохи.
Вполне естественно, что ученого особенно занимал почти не изученный вопрос о происхождении русского церковного пения. Ближайшей по времени работой на эту тему в России было исследование протоиерея Василия Металлова «Богослужение Русской Церкви. Период домонгольский». Металлов тщательно собрал сведения из опубликованных в России и на Западе работ, но рукописями как таковыми он практически не занимался, а потому все его выводы оказывались умозрительными. Основная идея Металлова состояла, говоря коротко, в том, что Русь получила древнейшие напевы и формы нотации от южнославянских народов. Смоленский не опровергал эту точку зрения, но и не видел ей документального подтверждения. Отсюда, собственно, и возникла идея научной поездки на Афон, так сказать, за источниками.
Был и другой побудительный мотив. Еще в бытность свою директором Синодального училища Смоленский принял в него для обучения молодого болгарина Анастаса Николова, посланного в Россию болгарским Синодом. Из общения с Николовым родилась идея собрать воедино песнопения, фигурирующие в русских певческих рукописях под именем «болгарского роспева». Эта работа была издана в 1905 году под названием «Староболгарское церковное пение» и, выступая на собрании ОЛДП в связи с ее выходом в свет, Смоленский говорил: «Цель труда Николова — восстановление староболгарского церковного пения и замена им как искусством народным пения греческого… Ввиду обозначившегося уже 15 лет назад нахождения полного круга староболгарского церковного пения труд Николова, кроме его новых находок, свелся к научному и практическому сведению разночтений, происходивших от разности до- и послениконовских текстов, равно и к систематизации всех найденных напевов. Особая важность труда г. Николова для русской музыкальной науки представляется в находке им несомненно болгарских напевов среди считавшихся у нас за киевские и западнорусские».
Более того, предполагалось внедрить собранный в России «болгарский роспев» в современную богослужебную практику Болгарии. Идея эта, конечно, не осуществилась. Интересен другой вопрос: считал ли Смоленский с его огромным опытом русский болгарский роспев очень древним? По-видимому, нет, но он рассчитывал в славянских рукописях на Афоне найти древнейшие варианты не только русского, но и болгарского и сербского пения, прототипы того, что попало позже в русские рукописи под именем «болгарского роспева».
В первом своем проекте экспедиции, изложенном в письме к председателю ОЛДП графу Шереметеву летом 1902 года, Смоленский говорит: «Я задумал путешествие на Афон, через Буковину, Румынию, Болгарию и Македонию, а обратно через Албанию, Черногорию, Герцеговину и Сербию. Обстоятельства складываются так благоприятно, что со мною могут быть в оба конца страстные любители и знатоки церковного пения болгарин Анастас Николов, уроженец Салоник, и мой сердечный приятель Антонин Преображенский — ныне лучший знаток церковного пения и его истории, великий ходок по рукописной части, человек высокообразованный <…> Подобная тройка собирается сделать, не без хищнических намерений, по крайней мере в фотографической области, объезд всех главнейших мест, где имеются певческие рукописи, и вернуться в родную страну с сотнями негативов не виданных у нас материалов. Смысл поездки пока рисуется достижением приобретения документов, или хотя бы копий с них, для следующих целей: 1) выяснение греческих нотаций разных веков на одни и те же тексты, для возможности разъяснить этот темнейший вопрос по отношению к нашему пению, русскому; 2) выяснение вопроса о бывшем, может быть, самостоятельном болгарском знамени до XIV века; 3) добыть хотя что-либо для объяснения происхождения кондакарного знамени; 4) добыть памятники сербской нотации разных веков; 5) выяснить, как и по каким знакам поет Албания и Черногория и 6) добыть певчие книги с глаголицей. Силы наши таковы: Николов отлично говорит по-гречески и по-турецки, бывал месяцами на Афоне, знает там многое, бывал в Македонии и Албании; Преображенский — головой выше нас обоих в чутье по исканию надобного в кучах всякого хлама, знает греческий язык отлично и читал очень много; я также бывал в тех местах и, если не знаю так хорошо, как мои товарищи, то не без опытности в музыке и в церковном пении тех стран, ибо очень внимательно вникал в это их искусство».
Весной 1906 года незадолго до отправления экспедиции Смоленский сформулировал планы более четко. Письмо отправлено из Москвы, где Смоленский в очередной раз штудировал древние кодексы: «Все последние дни кроме кондакарной работы я провел в подведении текстов одинаковых один под другой из разных столетий, чтобы выяснить хотя сколько-нибудь, чтобы как-нибудь уловить связь их между собою и особенно с греческим наидревнейшим. Увы! Мы совершенно бедны здесь последним, и поездка на Афон совершенно необходима — иначе как без рук! <…> Вы знаете, что я более склонен признавать за древней Русью достаточно высокую музыкальную культуру в сравнении с Западною Европою той же поры. Найденное утверждает меня в этой мысли еще крепче. Но монгольское иго и гибель рукописей заставляют искать догадками дома и заставляют [искать] документов вне Руси. Разорение было самое полное, хотя уцелевшее рисует весьма радужные надежды на великое просветление».
Экспедиция сложилась таким образом, что кроме упомянутых Николова и Преображенского (который тогда работал в Придворной капелле и был самым преданным и близким Смоленскому человеком и ученым) в нее вошел филолог-славист Петр Лавров. Первым пунктом стала Вена, где предполагалось сделать фотоснимки с нескольких рукописей в Придворной библиотеке, затем Белград, София, Константинополь и далее Афон, где опорным пунктом пребывания ученых стал Пантелеимонов монастырь.
Экспедиция продолжалась более двух месяцев. Она прекрасно документирована: подробнейшим дневником Смоленского, его письмами к разным корреспондентам с Афона, его путевыми очерками в «Русской музыкальной газете», докладами его и Преображенского в ОЛДП, наконец, массой неопубликованных архивных документов и научными работами Смоленского и Преображенского. Пока ограничимся обзором основных событий, как они изложены в документах Смоленского.
Поработав в хранилищах упомянутых выше городов и найдя в Вене замечательные греческие певчие рукописи (о существовании которых было известно ранее), а в Софии несколько интересных листов экфонетической нотации славянского текста, экспедиция начала с объезда книгохранилищ тех афонских монастырей, которые были отмечены в изученных перед поездкой материалах: прежде всего в изданном каталоге греческого ученого Спиридона Ламброса, затем в русских работах епископа Порфирия (Успенского), Алексея Дмитриевского, Федора Успенского и других. И этот первый объезд принес экспедиции разочарование. Во-первых, оказалось, что каталоги и описания ученых, не бывших музыкантами и певцами, далеки от точности, и они часто неверно датировали или атрибутировали ту или иную рукопись. Во-вторых, оказалось, что древних славянских нотированных книг на Афоне нет.
Отсутствие в афонских рукописях образцов древнейшего славянского пения поначалу весьма обескуражило всю компанию, особенно занервничал импульсивный и вспыльчивый Николов: получалось, что ему на Афоне просто нечего делать. «Откололся» от общего плана и специалист по славянской филологии Лавров, который при данной ситуации составил собственный маршрут по монастырям и занялся собственными филологическими делами. И тогда Смоленский с Преображенским приняли решение, о котором рассказывается в письме к графу Шереметеву от 5 июля: «Находки, сделанные нами в Лавре, Ивере, Ватопеде, Есфигмене, Кутлумуше и Андр[еевском] ските, огромны и поразительны для греческого пения. Тем печальнее самая полнейшая неудача по части славянского искусства. В греческих монастырях мы видели много преплохих славянских рукописей, среди которых, однако, не имеется ни одной, ни даже ни одной страницы с какими-либо нотами или со знаками для чтения на распев. В Хиландаре и в Зографе мы пересмотрели все и убедились лично, хотя и с глубокою скорбью, что слова „нема нищо” — жестоко верны <…> Тогда же определилось, что экономия в числе снимков греческого пения, имевшаяся в виду ради славянского, должна быть брошена совершенно, и что нам предстоит осмыслить нашу 2-ю поездку по Афону как пополнение и, возможно, значительное расширение найденных греческих материалов».
В том же письме Смоленский словно отвечает на сомнения и сетования болгарина Николова: «По совести говоря, я не верю в причитывания здешних славян о том, как греки систематически истребляли славянские певческие книги <…> Я скорее склонен думать, что пение вблизи греков хотя и было, но не успело развиться так, как, например, то было у нас, вдали от греков. Незначительностью объясняю я и то, что до сих пор нигде неизвестно это пение (болгарское и сербское) по древним рукописям, и они даже в прежнее время не обратили на себя внимание ученых Европы, почему о славянских рукописях не слышно и в библиотеках западных».
Результатом таких размышлений стал второй объезд афонских монастырей, где теперь уже тщательно и подробно копировались греческие нотированные рукописи. Всего их было отобрано 12: семь — из Афонской лавры святого Афанасия, одна — из библиотеки Андреевского скита, одна — из Кутлумуша, одна — из Ивера, одна — из Ватопеда, одна — из Есфигмена. В это собрание вошли все основные типы богослужебных книг Х–ХIV веков (Ирмологий, Октоих, Стихирари годовой, постный, цветной, Триоди постная и цветная). Ученые старались также подбирать одни и те же песнопения в разных формах нотации, но ориентируясь при этом на тот тип, который им был известен в древнейших русских певческих книгах.
При тогдашнем состоянии фототехники подобный труд (общее число фотокопий, вошедших в Афонскую коллекцию,— около 2000) не был бы возможен без посторонней помощи. В Вене экспедиции помог кузен Антонина Преображенского и диакон тамошней посольской церкви отец Петр Преображенский, занявшийся съемкой рукописей в Придворной библиотеке. На Афоне очень большую помощь во всех делах экспедиции оказывала монашествующая братия Пантелеимонова монастыря во главе с настоятелем отцом Мисаилом[1]. Самые близкие отношения сложились у Смоленского со знаменитым библиотекарем Пантелеимона — отцом Матфеем (Ольшанским), который сам был замечательным знатоком древней письменности и настоящим ученым. Отец Матфей настолько заинтересовался деятельностью экспедиции, что даже нарушил свой пятилетний затвор и отправился вместе с учеными в Лавру. Впоследствии он помогал разбирать фотоснимки, а после отъезда экспедиции следил за продолжением заказанного ею фотокопирования (которое исполнял монастырский фотограф отец Гавриил) и продолжал выявлять в разных собраниях (не только на Афоне, но и, например, на острове Патмос) рукописи, пригодные для поставленных целей.
Любопытнейшие страницы афонских дневников и писем Смоленского связаны с описаниями афонских монастырей, жизни в них, людей, храмовых служб, разумеется, пения за этими службами. Нужно сказать, что пением в русских афонских храмах Смоленский сначала был разочарован: вместо древних напевов там звучало собственно то, что приносили в монастыри из России приезжавшие иноки, то есть обычное многоголосное пение, часто связанное с обиходами Придворной капеллы. Однако потом, прислушавшись, Смоленский понял, что звучит это пение на Афоне совершенно иначе: «Есть в здешнем пении какая-то живая струя, которая питает выносливость здешних певчих и придает их пению весьма значительную иногда оживленность. Я не представляю себе и не могу представить, как [иначе] могли бы певцы осиливать здешние службы, занимающие иногда по 11, 12, даже и более часов в сутки? Здешнее „бдение” нисколько не умаляет других служб этих же суток. Между тем оно поется так же бодро, громко, энергично, как будто бы не было траты сил <…> После утомительных бдений, за которыми следуют вскоре трехчасовые литургии, я очень часто слышал вскоре же весьма оживленные спевки, на которых голоса и самый звук хора нисколько не звучали сколько-нибудь утомленно».
Что касается пения греческого, то ученому, сначала отнесшемуся настороженно к мелизматическому искусству, потребовалось время, чтобы понять, какой красотой может быть такое искусство в исполнении настоящих мастеров. Таковых он на Афоне и нашел, но особенно его привлекал тот вид греческого пения, которое он назвал «уставным»: «Уставное пение, т. е. народное, вековое, а не творение отдельных людей, вроде хотя бы и Кукузеля, есть именно грамматика искусства, необычайно скупая в даваемых средствах и видах внешнего своего выражения и в то же время необычайно богатая внутренним, художественным содержанием, дающим исполнителю широкий простор для извлечения из этих скупых по внешности средств и видов — величайшей красоты. Простота этого пения несравненна, приложимость данных форм к любым текстам безгранична, вдохновение певца рождает в них прямо неиссякаемые источники новой красоты, новых содержаний».
Важный вопрос: что же явилось итогом афонской экспедиции? По возвращении в Петербург Смоленский и Преображенский долго занимались каталогизацией и разбором афонских снимков. Сделали они и некоторые научные выводы, хотя, по сути, ни Смоленский, скоропостижно скончавшийся летом 1909 года, ни Преображенский по разным причинам не успели осмыслить до конца этот самый итог. Кроме того, их точки зрения несколько разошлись.
В декабре 1907 года ученые сделали в ОЛДП сразу два доклада, причем выступавший первым Преображенский утверждал, что материалы Афонской экспедиции «впервые дают возможность установить — на основании документов — непосредственную зависимость русского церковного пения от пения Греческой Церкви, настолько значительно открывшееся сходство этих невматических манускриптов». А Смоленский продолжал говорить о русской самобытности, по крайней мере в текстах, «роспетых русскими певцами»: «Последние песнопения, хотя бы отчасти и изложенные по греческим образцам и греческими знаками, следует считать как первый лепет русского церковно-певческого творчества: таковыми надо считать певчие службы русским святым князьям Борису и Глебу, Феодосию Печерскому и др., имеющиеся почти во всех наших певчих рукописях XII века».
Свои выводы Смоленский изложил в письме к отцу Василию Металлову в январе 1908 года: «Состав наших певчих книг, прокаталогизованных мною сполна во всех известных наидревнейших списках, до 40 рукописей, указывает в связи с каталогизациею греческого пения: а) сходство, в общем, состава годовых Стихирарей у нас и греков; б) полную разность устройства и состава Ирмологов, при сходствах однако семиографических; в) наличность у нас огромной певческой работы по роспеву полных канонов, применительно к напевам данных ирмосов в Ирмологе; г) сходство, в общем, состава греческих постной и цветной Триоди с нашими постными Стихирарями и с цветными Стихирарями; д) наличность у нас особого состава постной и цветной певчей Триоди; е) наличность у нас особого состава месячных певчих Миней; ж) наличность у нас Кондакарей певчих и дополнительных в них статей; з) наличность у нас особой системы пения на подобен; и) неимение нами Октоиха певчего, особо имеющегося у греков; к) неимение нами хотя сколько-нибудь одинаковых следов сходства в обрывках обихода нашего и греческого, в смысле гораздо большего числа у русских песнопений обиходных; л) наличность двух масс песнопений, не воспринятых нами от греков, и наоборот, роспетых нашими предками вопреки составу греческих певчих книг. Последнее, в связи с русскими службам к новоявленным нашим святым,— как будто бы первый лепет нашего творчества».
Итоговый вывод таков: «Заимствование славянами греческого искусства теперь, несомненно, обрисовалось более, всестороннее и точнее, но в то же время и определеннее в своих границах. Систематическая замена у нас постоянно одних и тех же греческих знаков одними и теми же русскими прямо указывает на продолжение нашей художественной самодеятельности, окрепшее даже и к XI–XII веку, начавшееся, несомненно, гораздо ранее».
Конечно, оба ученых не думали, что привезли тысячи снимков только для себя: в разных записях Смоленский повторяет, что цель экспедиции — обеспечить будущее русской науки. Накануне отъезда с Афона Смоленский писал в дневнике: «Думаю, что открыт прямо целый отдел науки, над которым не хватит времени потрудиться не только мне и моим товарищам, но даже и следующему поколению исследователей <…> Все говорили, как и я сам, с чужих слов, руководствуясь несколькими словами, брошенными отцом Разумовским по поводу севастьяновских снимков. Никто не занялся толково и сколько-нибудь внимательно теми листками, которые были привезены епископом Порфирием. Теперь, вместо этих жалких отрывков — сотни страниц связного между собой содержания, разновековые притом и представляющие бывшее греческое искусство во всю его ширину и во всем его блеске».
После 1917 года обнаружилось, что у этой науки нет будущего, и привезенные материалы оказались на долгое время вроде бы никому не нужными, а потом погребенными в неразобранных архивных фондах. И только в последние годы к материалам афонской экспедиции начали проявлять интерес. Сначала обнаружилось несколько десятков снимков в разных фондах Российского института истории искусств, Российского государственного исторического архива, потом еще полторы сотни — в одном личном фонде в Российской национальной библиотеке. И наконец, несколько лет назад молодой сотрудник этой библиотеки Елена Борисовец занялась как следует обработкой архива ОЛДП, и там нашлось почти все: то есть обширная документация по поездке, альбомы, в которые Смоленский и Преображенский поместили снимки, коробки со стеклянными пластинками и прочее. На сегодня общая сумма фотокопий и негативов афонской экспедиции составляет 1703, из них не повторяющихся (то есть представленных либо в копиях, либо в негативах) — 1314. Возможно, еще что-то обнаружится позже. Ныне готовится к печати том серии «Русская духовная музыка в документах и материалах», где, как мы надеемся, будут опубликованы все имеющиеся документы — прежде всего дневник Смоленского и, по возможности, фотоматериалы.
[1] Схиархимандрит Мисаил (Сапегин, 1852–1940) жил на Афоне с 1876 года, в 1905 году был избран наместником, а затем игуменом Пантелеимонова монастыря; оставался в этой должности почти 35 лет до конца своей долгой жизни. Документы свидетельствуют, что во многом благодаря духовной мудрости и твердости игумена Мисаила обитель выдержала тяжелые времена и не пришла в разорение, полностью сохранив свой устав.